Он поднял глаза, полнясь чем-то сложносочиненным, вроде обиженной радости.

- Решено! - тем временем вещал Томми, не догадываясь об экспресс результатах выполнения своего обещания помочь. - Пришлю ей подарок. Полезный только, или приятный? Полезный, или приятный, хмм… Как насчет моего летнего дома в Оверни? Соблюдены оба критерия, не так ли… Я, честно сказать, возвращаться туда не собираюсь… Думаю, когда завершится круиз… все будет готово. Я с тобой свяжусь.

Дворецкий ушел, бормоча благодарности так, будто желал ему оказаться в пустыне без воды, с переломанными конечностями и пучком крапивы в заднице.

- Как-то он не очень-то и ра-ад… - обиженно протянул старый верный друг, растерянно изучая дверь. - Мог бы и… Ну, не важно. Есть проблемы поважнее, наверное, так что - не важно. Бри? Почему ты смеешься? - озадаченно выдал он, заметив, что Брюс, закрывая глаза рукой, трясется от нервного хохота.

- Ничего, - ответил тот, отсмеявшись. - Ничего. Спасибо. Спасибо, ты отличный друг.

То, чего он не смог бы, скованный своей личностью; да этого никогда не смог бы даже палач с паяльником в одной руке и ножом в другой: для того, чтобы раскрыть тайну, тревожащую его столько времени, нужно было всего лишь быть нормальным человеком.

- Он все еще злится из-за того побега, - подытожил Эллиот, смущенно почесывая бровь. - Ох, и освирепел же он тогда!

Занятый виртуальным планированием чужой свадьбы Брюс хмыкнул, вспоминая разгневанные голубые глаза - тогда старик впервые позволил себе пройтись по его умственным способностям - и делал это теперь слишком уж часто…

- Он просто скрывал от меня, что хотел бы вернуться в Англию, - лениво проворчал он, растекаясь в своем кресле. - Не хочет оставлять меня одного. Подозревает, может, меня в пагубном пристрастии к фаст-фуду, не знаю… Ему стоит поехать. И остаться там с ними. Они его семья, я тут лишний…

Эллиот повел подбородком так неоднозначно, что можно было решить, что эта тема его совершенно не интересует.

- Как-то академически, - проговорил он, неугомонный, улыбаясь, ерзая, хмурясь, игриво отнимая чужую серебряную ложку, чтобы пуститься вызывающе помешивать свой коньяк, имитируя чаепитие. - У тебя тут. Ну, рассказывай.

Паясничанье никогда не было у Брюса Уэйна в списке плюсов общения.

- О чем тебе рассказать, Томми? О женщинах и алкоголе? - не удержался он от укора.

Томми вдруг перестал улыбаться.

- О том, что тянет тебя на дно, - резко сказал он. - Кто мешает тебе свободно дышать, Брюс? Полагаю, ты слишком потратился на благотворительность. Столько денег зря… Они их воруют, понимаешь?

Расслабленный и заласканный спокойным днем Брюс мученически скривился, но нескромной роли занудливого богача играть не перестал.

- Никто меня не тянет, - раздраженно отмахнулся он, устав уже стыдиться. - Прекрати.

Эллиот наклонился к нему - ложка вернулась к законному владельцу.

- Ты всегда слишком серьезен, - жестко приложил он. - Не могу представить тебя искренне улыбающимся. Больше не могу представить тебя счастливым, а если ты не счастлив, то кто тогда сможет…

- Прекрати.

- Знал бы ты, как чаще всего чудесно то, от чего разрушаются люди… До чего опускаются они, ведомые лучшими чувствами, - проницательно выдал он двуликую истину, и без перехода снова подался вперед, переходя на тон ниже. - Так вот… Мои экстрасенсорные способности указывают на лишнюю доброту. Не хочешь работать локтями - как всегда. Расскажи мне. Я не бизнесмен, но…

Брюс саркастично улыбнулся, немного отходя от отвращения, которое вызывал в нем этот разговор.

Отдаленность и приближение, может, и работали, и не только для тех, кто занят, как он, глупыми поисками глубинного смысла.

Но чего стоит ждать от человека, не осведомленного ни об одном темном пятне в его биографии? Это только тычки пальцем в небо, и ничего больше.

Между тем упорство, с которым старый друг хотел расшевелить, прилично тревожило его, и стоило себе признаться, почему: сформулировать тьму, затягивающую его, было бы слишком стыдно, и дело вовсе не в карнавальных переодеваниях в черные плащи и непроницаемые маски, и не в особых отношениях с законом - разве словом можно назвать безумие? Ту черноту, в которой рука нащупывает фонарь или клавишу ламп, но вместо ясности находит только пустоту? Ту слабость, что отгоняет беглеца в зимнее поле и опускает глаза, и стену, которой не существует? Потерянные шансы. Высокомерие нищего духом, неразвитого сердцем…

- У меня есть враг, - неожиданно сам для себя сказал он, не успев спохватиться. - Напряженные отношения. Конкурент. Ничего особенного, забудь.

Эллиот внимательно осмотрел его сквозь полуопущенные ресницы.

- Почему ты не раздавишь его? - с интересом спросил он, насмотревшись. - Ты ведь не хочешь, да? Опять защищаешь сирых и убогих?

Брюс вдруг ощутил удивительной глубины раздражение. Откинулся в кресле, уложил ногу на ногу, и уставился Томми прямо в глаза.

- Нет, Эллиот, - насмешливо сказал он, пытаясь отогреться о свой напиток, и жалея только, что “приличные” чашки старика еле занимают своими трогательными тельцами три его сложенных пальца. - Я не буду с тобой это обсуждать. Ни с кем не буду. Время, когда мы могли перемывать кости чужим жизням, прошло. Я не… не сужу больше никого. Не пытаюсь изменить мир, не пытаюсь сделать его лучше. Больше не пытаюсь. И защищать, кроме моего старика, мне больше некого и незачем. Я ведь не стал бы предлагать тебе защиту, не смог бы тебя так унизить. Могу только предложить тебе помощь, если тебе она понадобится. И - для справки - мне вот она ненужна. Я о ней - не просил.

- Люди разные, Брюс, - не успокоился добродушный следователь. - Они тебя еще удивят и удивят неприятно.

Это было даже забавно, такое совпадение - намедни он сам говорил почти так же.

- Тот, кто разделяет людей таким образом, Томас Эллиот, - недостаточно мягко усмехнулся Брюс, - похоже, на самом деле не видит между ними особой разницы. Ну, с кем не бывает. Откуда тебе знать, кто я теперь через двадцать пять лет? Как можно это так легко определить? Кроме того, это ведь не имеет никакого значения…

Он вдруг понял, что использует абстрактно-логическую риторику незабвенного злодея, и впал в тонкую задумчивость.

- Ты меня, конечно, извини, но это очевидно, - не заметил заминки Эллиот. - Это просто жалость. Тебя победила жалость, Брюс Уэйн. Ты всегда был слишком мягок с теми, кто не заслуживает снисхождения.

Брюс не улыбнулся и отставил ромашковый чай - стылый, а потому наконец бесполезный.

Осознанно выводящий его из себя Эллиот тревожно проследил за его рукой.

- Можешь… Хочешь завтра пообедать со мной? - быстро спросил он так, будто только что не начинал в прошлом их вечного спора: идеал и посредственность - добрые, мирные намерения ничто, если их проявляет злой, ничтожный человек - вот, какие у него взгляды в детстве.

Замученный тем удовольствием, что ему приносило любое противостояние, Брюс предпочел бы уехать на несколько лет в Бутан, чтобы больше не слышать вопросов на грани, и привычно уже присмирел.

- Обсудим регату, - продолжил Томми, вставая. - Если ты думаешь, что зимы на подготовку хватит, ты очень наивен. Познакомлю тебя с самой сладкой девчонкой… Ты ее точно не знаешь, она только недавно вернулась из Пасадены… Вчерашний ребенок, конечно, только достигла совершеннолетия, но умненькая, а уж нежна - как лепесток… О, или нет, есть еще одна, воплощенный зной: гибкая, как кошка, и своим непривязанным языком может резать металл! Надеюсь это ответит твоему взыскательному вкусу, а?

- Почему ты упорно пытаешься заставить меня чувствовать себя неловко? - резко прервал его Брюс, почему-то приведенный упрямым желанием Томми пообщаться с ним в какой-то одной струе в неконтролируемую горечь.

Эллиот стал выглядеть как котенок, попавший под проливной дождь.

В паузу отлично уместились классические бэт-самокопания.

- Ты сам сказал, что у тебя никого нет, - наконец сказал незадачливый сводник, подходя поближе к нему, к окну, и комнату накрыла долгая пауза - легла на портьеры, на спины уток, на лохматую голову медведя над камином. - Знаешь, почему я стал кардиохирургом, Бри? - проникновенно спросил он наконец, поворачиваясь. - Из-за твоего отца. Восхищался им, был так рад носить его имя. Я и сейчас… рад. Мне он очень нравился. Я его… очень любил, как любили многие. Все? Все его любили.