Их тут было трое еще-живых, и Брюс возненавидел мальчишку, поджавшегося, обезумевшего от страха: по щекам потекли горячие слезы, задрожал плененный рот, размягчился позвоночник, оплавленный.

Это его так поразило, что он разозлился, дернулся - пора было снова взять под контроль свое… Но обнаружилось, что он никак не может пошевелиться.

Палец чужака тем временем скользнул к нему под губы, быстрый, раскружился, поступательно потирая твердость зубов.

Мальчишка судорожно всхлипнул.

- Тише ты, - печально прошептал неуловимо знакомый низкий голос. - Это всего лишь я.

Лицо не запрокинулось, скрытое, ничего не стало яснее, но страх отступил, сменился только какой-то особенной тревогой - не приятной, не мучительной. Больной?

Капризное тело, все такое же неподвластное собственной воле, но теперь хотя бы обретшее возможность сотрясаться дрожью, окуталось жаром болезни, заболело горло - и он вспомнил совсем недавнюю простуду, честно заработанную на подмерзшем ивовом пруду вместе с Томми Эллиотом - кожа неприятно источала, треснув, пот, тут же высыхающий; говорить было больно, но он накричал, как мог, на Альфреда, потому что тот не захотел…

Чего старик не захотел сделать, Брюс вспомнить не смог.

И мама приходила так ненадолго, занятая новым детским приютом..

Палец все кружил, влажный, и он приоткрыл рот, пропуская его дальше - если он не будет покорным, снова останется один?

- Вот так… Ты отличный парень, Брюс, да? - зашептал мужчина в шляпе, и подался вперед, касаясь своим огромным плечом его дрожащих жилок. - Такой послушный, но… Любишь гулять? Любишь гулять в одиночестве? Любишь гулять в одиночестве по ночам, Брюс Уэйн?

Брюс с сомнением оглядел пшеничный завиток волос, выбившийся из-под черноты покрова.

Дрожащий мальчишка неуверенно кивнул.

- Тебе страшно? - продолжил незнакомец, подавая ему свободную руку.

С небес вдруг хлынул ледяной дождь, но проклятые своды Тупика укрывали их от непогоды - над ними жилой массив, один из самый злачных многоквартирных домов - в плену волшебных белых фей зарастают коростами мужчины и женщины, варится зелье, вдыхается порошок; кости ломаются, словно сахарные, опорожняются желудки, неостановимые, пробивается, прокалывается серая кожа; на сальных, продавленных полосатых матрасах рождаются-растут одинокие дети…

В этом каменном углу было сыро, и холод пополз по его ногам, забрался под неудобные белые носки, которые он надел назло положенному, и черные брюки, которые он ненавидел, потому что они были одобрены, были “совершенно естественной одеждой”.

Пальцы на ногах мгновенно окоченели - его черные туфли прямо на глазах покрывались изморозью; красные туманы потихоньку возникали на задворках зрения.

- Страшно, Брюс? Испугался? - повторил мужчина, красиво занижая голос на гласных. - Тебе страшно? Страшно? Ненавидишь меня?

Вместо ответа трепещущий Брюс вложил свою покрасневшую от холода руку в протянутую к нему ладонь, надеясь так хоть немного согреться.

Задрожал морозный воздух.

Но длинные пальцы, удивительно белые, не имели температуры, невозможные - ничего не получилось.

Брюс вдруг обнаружил, что если бы они были такие же ледяные, как у него, он мог бы… Если бы этот человек захотел… Мог бы согреть их?

Но в этой руке было приятно - словно под подушкой снега, когда защищен в ледовых боях варежками, двадцатиминутной переменой на случай разгромного проигрыша и зорким взглядом воспитателя.

- Ты ненавидишь меня? - продолжил допытываться мужчина, и не-Брюс, а ребенок отрицательно покачал головой.

Незнакомца, казалось, отвратил такой ответ.

Зло поведя плечами, он попытался встать, и Брюс залился краской: мальчишка бросился преступнику на шею, игнорируя все еще пребывающий в бесстыдном детском рту прохладный палец, который был также немедленно закушен.

- Ну вот… - блекло раздалось из-под шляпы. - Всегда получаешь, что хочешь, верно? Ты должен ненавидеть меня.

Надменный, гордый, прямой Брюс Уэйн сам знал, что, как, когда и кому он должен.

- Во-от как, - прочитал его мысли человек, на чьей груди он застыл, стыдясь. - Но я же сделал это, Брюс. Сделал.

Он попытался отнять руку, но детские зубы сомкнулись еще плотнее.

Никакие не детские, он не ребенок. Что? Что?

- Что сдела…л? Что? Что ты сделал? - захрипело горло, и голос, которым он сам заговорил, опознать было невозможно.

Если податься еще ближе, можно будет раскрыть тайну: увидеть скрытое лицо.

- Что я сделал, Брюс? - стал очень ласков мужчина, и сжал пальцы - получилось почти рукопожатие, верно? Брюс вспыхнул от удовольствия. - Верно. Пожимаю тебе руку. Что?

- Что? - повторил спящий, подаваясь ближе.

Незнакомец его желание исполнил, прижался сильнее, твердый и жесткий, хотя теплее не становилось.

- Ты удивительный, Брюс Уэйн. Я стрелял в твоего папу, - спокойно прошептал убийца, и он все вспомнил и сердце сжалось, ледяное. - И в маму, в твою добрую маму. Ты знаешь?

- Знаю… - обреченно подтвердил мальчик, закрывая глаза.

- Не просто стрелял, - поднажал грабитель. - Убил. Ты теперь сирота. Открой глаза.

Опечаленный Брюс послушался, уставился в темноту фетра, разжимая зубы, смутно чувствуя, что делает что-то не то.

Освобожденный палец задвигался - последний человек уходит - но вдруг не убрался, только скользнул в уголок рта.

- Брюс, - позвал убийца, которого он простил. - Брюс…

Рука-в-руке задрожала, разогреваясь, разогреваясь сильнее - повалил пар - и он вдруг подумал, что умрет от счастья: неужели он сможет выбраться из этого заколдованного царства беды, мучительного и печального? Не видеть больше Тупика, суметь наконец от всего отвернуться…

За зубами, у его неба, вдруг оказались целых четыре пальца, и он застыл, растерянно помаргивая: незнакомец проталкивал руку к нему в горло, незнакомец поднимал голову.

Распаленный Брюс жадно вскинулся, всмотрелся, ахнул: на белом лице не было рта.

Смутно знакомое, это уродство не напугало его. Может чуть-чуть. Совсем немного.

Глаза Чилла были закрыты, а пальцы добрались до надгортанника детского горла.

- Видишь? Ты должен бояться, - снова заговорил убийца, низко и приятно, и белая кожа на щеках уродливо натягивалась движением челюсти. - Ненавидь меня. Ненавидь всех, осторожничай. Никому не открывай. Не доверяй никому на слово, не поворачивайся спиной. Не принимай ничьей руки, не входи в чужой дом. Не подходи к незнакомцам.

Брюс вдруг обнаружил в себе плотные, черные ростки дикого гнева.

- Правильно, будь крепче, Брюс. Гнев - это хорошо. Злоба поможет тебе выживать, хватит всех прощать. Будь бдительным, недоверчивым… Предатели, они все предадут тебя. А он…

Но только не этот человек, пахнущий так тепло, выглядящий так печально, ведущий себя так терпеливо - и пускай это только декорация, которая - всегда - гарантия притворства. Пусть. Такой высокий и худой, такой бледный. Пустой? Непонятно, красив ли он, и внутри в том числе - но это же не важно, верно?

Как это может быть важно? Это он, и никто не знает его, только он сам. В каком угодно месте пространства и, может, времени, вдруг вспомнить его, и…

- Верно? Кто знает… Ничего не имеет значения, Брюс Уэйн.

Но он же не предаст его? Будет существовать, гибкий и плавный, будет стоять за спиной, высокая тень.

- Ты так ничего и не понял! - потерял терпение незнакомец, и вложил руку дальше, умудряясь поместиться в его горле по локоть. - Держись от него подальше, гони его, отгоняй, сломай, а лучше - убей, пусть уйдет в землю. Почему ты не убьешь его? Он убивает отцов, он убивает матерей. Только и ждет, чтобы ты потерял бдительность, только и желаний у него - вцепиться в твое горло.

Боли не было.

Неодобрительно засопев, последний человек приоткрыл глаза, сглотнул неопределенно, напоминая Брюсу хмурого мастера-настройщика, который на днях приходил чинить рояль, и углубился, двигая пальцами у него в глубине.