-Ешь, дочка, Васютке я оставила. Видать, с лебеды у него и болит. Даст Бог, пошлёт меня Бастрык завтра на жатву, хоть пригоршню ржицы зароблю, свеженького испеку вам...
Девочка отламывала кусочки тёмного травяного хлеба, подолгу жевала их, растягивая удовольствие, и Фома, глядя на неё, не замечал, как по его щеке течёт слеза. Вдовья доля который уж раз открывалась ему во всей наготе... Есть ли хоть такой хлеб из лебеды у его малюток? Скоро семнадцать лет его беде, а сыновья-близнецы остаются для Фомы всё такими же, каких запомнил.
Наконец женщина повязала голову, встала, пошла в лес за сушняком, девочка засеменила следом. Фома подтянул кожаную суму, вытряхнул на траву копчёный олений окорок, берестяной туес сотового мёда, ржаной каравай, деревянную баклагу с водой. Достал засапожный нож, примериваясь к хлебу, но сунул обратно. Собрал снедь, сгибаясь в зарослях иван-чая, жалясь крапивой, прокрался к пню, разостлал на нём оставленную бабой холщовую суму, положил еду и вернулся. Никейша промолчал, лишь облизнулся да глянул на солнце: придётся теперь до ночи питаться лесным воздухом. Потом подпёрся кулаком и принялся следить сквозь заросли травы, чем обернётся очередное "чудо" атамана.
Первой появилась девочка с палкой, бросила её в кучу и уже пошла к матери, но уловила запахи. Огляделась, подошла к пеньку, присела, протянула и отдёрнула руку,
-Ма-а-а... Иди сюда, мамынь!..
-Што там? - отозвалась женщина, уловив испуг в голосе дочери, а та стрелой кинулась навстречу, из кустов донёсся её голос:
-Тама... Ктой-то плячется! Смотли...
Женщина рассматривала снедь, её лицо стало испуганным, она оглянулась, крестясь.
-Свят, свят... Может, какой прохожий пополдничать собрался? - Она стала аукать, но лес отзывался лишь голосами птиц да шумом ветра.
-Может, это Боженька положил нам? - девочка потянулась к туесу, но мать удержала:
-Погодь, дочка, не трожь, где-то ж есть хозяин... А еды-то на всю седмицу. В туесе медок - чую... Нам бы добыть, где чуток, да попоить Васютку с тёплой водицей, - глядишь, поправился бы.
Девочка тянулась к самобранке.
-Я отщипну мяска, мам? Боженька не рассердится?..
Баба заревела, схватила за руку ребёнка, который не мог пересилить искушения.
-Ой, боюсь я, дочка!.. Пойдём отсюдова скорее. Может, Федькины озорники подстроили, забьют ведь нас, коли тронем.
Она увязала хворост, потянула от пня упирающуюся дочь, но та заревела:
-Не хочу... Я белочку погляжу, - она хитрила, указывая на рыжего зверька, который, шурша корой, спускался по стволу дерева, привлечённый запахом пищи.
-Бери ядь, дура! - закричал Фома. - Бери, не бойся - для тебя же положено!
Баба обронила вязанку, прижала к коленям перепуганную девчонку и замерла.
-Бери, говорю. Да язык придержи в селе-то! Ну, живо...
Женщина покидала снедь в суму, сунула в руки дочери, подхватила дрова, горбясь, заспешила к селу. На полпути опустила вязанку, обернулась и перекрестила лес. Заглянула в суму, чего-то отломила, сунула девчонке. Фома следил за ней, пока не скрылась в крайней, вросшей в землю избе.
-Всё одно помрут без родителя, - подал голос Ослоп. - Не нынче, так завтра. А нас ишшо выдаст - баба ж.
-Кто знает, помрут, аль не помрут? - отозвался атаман. - Бывает, единый сухарь живую душу спасёт - ты дай его вовремя. Нонче о нас она не скажет, завтра - пущай. Да завтра ей не будет резону сказывать.
В полдень из леса, неподалёку от ватажников, выполз обоз.
-Глянь, - изумился Ослоп. - Деревня переезжает, а при ей - стража татарская.
-То - не басурманы, - Фома впился в обозников глазами. - Похоже, мужики где-то татар пощупали. Ох, сыне, уж не Орда ли двинулась?
Обоз остановился у подворья тиуна, скот погнали к пруду на водопой. Выбежал Федька, слушал, потом что-то говорил, размахивая руками, мужики слушали, опираясь на копья, один поил коней. Женщины и дети окружили колодец. К дому тиуна отовсюду сбегались люди, до ватажников долетал шум голосов, но разобрать было невозможно. Федька, видно, пытался задержать приезжих, взялся даже за супонь, но высокий чернобородый мужик в воинской справе с перевязанной головой оттёр его плечом от лошади, потряс копьём перед носом тиуна, и Федька плюнул, что-то крикнул сбежавшимся и ушёл в дом. Обоз тронулся к плотине, где к нему присоединилось стадо, потом запылил по дороге на Пронск. Лишь одна беженка, судя по непокрытой голове и длинной косе - девица, осталась на подворье с двумя узлами. Знакомая Фоме ключница увела её в дом. Люди разошлись, но ещё долго у кузни и мельницы топтались чем-то возбуждённые мужики.
-Сведать бы, отче? - подал голос Никейша. - Дозволь, странником забегу на село?
-Ох, Никейша, не зря тебя Ослопом кличут. Коли недоброй вестью село растревожено, всякий прохожий в подозрение станет. Вот даст Бог, до Бастрыка ночью доберёмся - тогда сведаем.
Ключница оставила Дарью в светёлке, предупредив, что скоро позовёт полдничать. Девушка присела на лавку, покрытую чистой дерюгой. Слюдяное окно светёлки смотрело на восток, и в полдень здесь было прохладно. Кроме лавки и деревянной кровати, стояли в светёлке столик и сундук, покрытый пестрядинкой. Чувствовалось - живут здесь от случая к случаю. Дарья всё ещё оставалась вроде бы не в себе от случившегося и от дороги. То ей чудилось, как она бредёт за телегой, спотыкаясь во тьме и хватаясь за грядушку, то возникали в глазах поле, где она с другими женщинами жала рожь, и мчащиеся на них всадники, похожие на огромных серых мышей, и снова переживала ужас, когда бежала по полю, слыша позади вопли женщин и настигающий топот. Снова и снова схватывал её ремень аркана, бросал в жнивьё, и наступал провал памяти... И возвращение в мир, где скакали и сшибались какие-то люди, голосили сельчанки, кто-то распутывал ей руки... Потом её дед, самый близкий на земле человек, лежал среди жнивья с торчащей из горла стрелой, и она причитала над своим горем, не замечая чужого. Как в тумане, являлся витязь в чеканенных серебром доспехах, и она не сразу поняла, кто - он, откуда взялся, почему стоит рядом и так смотрит. Был ли он? Был... Осталось в памяти имя - Василий Тупик... "Будешь в Москве, спроси Ваську Тупика - в обиду не дам..." Может, его слова и напомнили ей тогда о другом дедушке, московском... Не взяли с собой люди ратные, не могли взять. Да и неловко вспоминать, как напрашивалась к ним в воинскую ватагу. Страшно было потерять с ними возникшую вдруг ниточку, протянувшуюся от Москвы до Дикого Поля... "Будешь в Москве, спроси Ваську Тупика..." А что, если спросить? Сам ведь сказал - не боярин, воин простой... То-то что простой. К боярину за покровительством девице удобнее обратиться бы...
Дарья скинула лапотки, прилегла на лавке, вытянула ноги. Не уж то скоро будет в Москве? Фёдор Бастрык как узнал о несчастье, предложил мужикам остаться в Холщове: Орда, мол, сюда не заявится - здесь владения князя Олега бесспорны. А пора страдная - всем дело найдётся. Избы, мол, миром до зимы поставим - после разочтётесь. Но бородач Кузьма наотрез отказался да посоветовал и тиуну грузить добро. Бастрык грозить начал, а Кузьма пригрозил копьём: мы-де - не холопы тебе, князю служим, к нему и пойдём. Да ещё крикнул: "Может, ты своих дружков с Орды поджидаешь? Небось, продал душу за серебреники?" Ох, дерзок - дядька Кузьма, когда-нибудь наживёт беды... Дарью Фёдор велел оставить, и Кузьма не спорил. Может, потому, что Фёдор сказал: от своего слова не отрекается, готов без приданого взять, с чем пришла. Дарья сказала - в Москву хочет, деда найти, тогда тиун её и обнадёжил: послезавтра его люди в Коломну собираются, с ними вернее будет. Осталась... Тиун приметил её весной, когда в деревне был, потом ещё приезжал, подарил серебряный перстенёк с капелькой бирюзы, красивый, но Дарья не носит его - совестно. С дедом тиун ласково обходился, говорил, что в вольные купцы вновь собирается, вот-вот с князем разочтётся, потом - в Москву аль в Новгород, где откроет своё дело. Дед радовался, Дарья молчала - Бастрык пугал её, слышала о нём нехорошее. Но кто же в её положении отказывает такому сильному человеку?..
