Женихов кучер вежливо-снисходительно попридержал коней, пропуская невестиных поезжан вперед. Первый круг по Хлебовке обошли внатруску, малость прибавляя скорость. На втором кругу Максим оторвался от своих.

По полозьям за ним спела женихова тройка с коренником Мигаем. Кудряш зло просил воли, ложился в хомут, набирая скорость без усилия. Облегчающий пот выступил на крупе и мощных ляжках жеребца. Уже второй раз обогнали все двадцать саней с хрипнувшими от песен девками и бабами.

- Держись, Марька! - с бешеным азартом крикнул отец, закуспв успну. Пусть жених спробует настичь невесту!

На крутом повороте в вихре снега заносило, крепя набок санки, но Максим упирался ногой, выравнивая, клал на оба полоза. Марька и ее крестная пе могли выскочить - привязали их кушаками к спинке саней. Далсг оставил тройку жениха, досаждая не столько зятю своеху, сколько Ермолаю - уж очень высоко заносился задавать, своим рысаком. Вовремя погасил пыл, попридержал Огчев, а пристяжные сами языки повыпустпли от усталтг.

На подъезде к церкви жениховы кони наступали на задок, нависая жаркими, в пене, мордами над головами невесты и крестной. Тут, вопреки закону сидеть дома, дожидаясь молодых из-под венца, Кузьма спохватился, что жениху положено первым явиться ко храму божьему, и спихнут кучера, взял управу в свои руки. Из-под развевающихся, совсем поседевших от инея волос торчало вишневое ухо с побелевшей вершинкой.

- Снегом три! - орали ему.

"Пусть уши отвалятся, а не уступлю. Бабам толвко дай поблажку с первого шага, потом черта два вывернешься!

Знаю по себе!" - ярился Кузьма, вовсе не догадываясь, что сват Максим не такой простец, чтоб первым примчать дочь к церкви, будто навяливает ее в жены Автоному.

За оградой у церкви гуртовался народ. Хромой звонарь, согревшись водкой, затрезвонил вовсю.

- Не тот набор. Сняли два колокола.

- Еще скушнее будя вскорости. Кругом столба обегут по-собачьему, и айда, прощай, волюшка-воля.

С Марьки сняли шубу и в длинном белом платье повели по обметенным ступенькам в церковь. Вытряхнутого из тулупа Автокома заторопили следом. Б пиджаке он зябнул, но, стиснув зубы, унимая дрожь, затравленно, поволчьему косил по сторонам синими с изморозью глазами.

И хотя он не верил в бога, ему нравилось, что в церкви, множась, жарко горят свечи, а бородатый Кувшинов зажигает все новые свечи у деревянного иконостаса затейливой резьбы. Десять лет столяр Чугуев со своими сыновьями вырезал этот иконостас и закончил работу лишь накануне войны 1914 года.

У отца Михаила посинел от холода большой, молодым полумесяцем выгнутый нос, лысина сияла от огней. Марька, боясь упасть от запаха ладана, жмурилась.

- Гляди вовсю, а то брякнешься, - ущипнула ее Ольга Цевнева.

Марька не помнила, как менялись кольцами, поцеловались принародно, как свели их в жениховы сани, закутали в тулупы. Сменилась привычная дорога к родительскому дому на новую, прежде чужую, а теперь до гроба ее дорогу в мужний дом. Несколько дядьков перегородили веревкой переулок. Знать, давно оседлали путь, если брови, и усы, и веревки заиндевели от мороза.

Дружка Егор слез с передних саней с гусыней - четвертью водки. Налил им по стакану, и они открыли путь к дому жениха. Но у ворот стояли в новой заставе любится л спиртного постарше с поднятыми руками и требовательлосуровыми лицами. И как только крайний из них выплл, ворота распахнулись.

За широкими столами гостей угощал вином дружка Егор. Хошь не хошь, а пей стопку.

- Ешь, кум, да не засасывай усы. Знай честь, утирай бороду.

- До свидания, сват, под столом увидимся.

- Люди выпьют, как платком вытрут, а ты, Карпей, выпьешь, как огнем выжтешь, - сказала Василиса Сугурову, своему бывшему возлюбленному.

- Ну, ну! Пусти бабу в рай, она и корову за собой поведет. Не поутихла ты, Василиса Федотовна, не осадили, не объездили тя годы...

- Вас обоих с Кузей связать за ноги и пустить по реке... Ты не удержал, а он не объездил меня - вот тебе сказ, прохиндей промашливый.

Домнушка хвастливо пела соседу старику:

- Девицей вышла за своего Данилу-женатика. А уж бабник-то был! Ни одного подола не пропущал мимо.

- Маманя, выпей, - налил матери Егор. - Пейте, молодки, новые на вас колодки, пейте, молодцы, красные у вас пузцы, а вы, старушки, по целому нальете и домой за печь попрете.

- Егорка, ты кем пам доводишься?

- Сын я твои, маманя.

- А как тебя зовут, Егорка?

- Егоркой и зовут. Как нарекла ты меня шестьдесят лет назад. Ты вовсе круговой овцой стала, себя не помнишь и ягнят своих позабыла.

В доме уже поднялся развеселый галдеж, когда во двор вошли Захар Острецов и Тимка Цевнев.

Острецов приосанился, и они вошли в дом. Острецовым завладели вдовы.

- Ну, чего ты, Захарушка, привалился к студню, как поросенок к корыту? Молви чего-нибудь кругло.

- Скажу тебе, ярочка ты, глядя на лес, не вырастешь.

- Видали таких краснобаев! Съел волк кобылу, да дровнями подавился. Прислонял бы ты, Захарушка, свою буйную головушку к жене.

- Прислонить недолго, да не привяжется ли головная боль?

Сам Кузьма угощал Захара Осиповича, приговаривая уважительно, что трудно председателю властвовать над ними, дураками.

- А ты вот ызешься с нами, легковерными обманщиками. Все-то мы утаиваем, сиротами казанскими прикидываемся.

- Доберусь я до всех вас, подрастающее кулачье! А у меня сорветесь с крючка, вон Тимофей возмужает, завернет вам оглоблн на путь социализма. Да! Наливай, борода дремучая! Пью за самую красивую! Вышла Марья Максимовна - самой светлой звездой на небе меньше стало. Автоном, друг, поздравляю и упреждаю: лелей молодую.

Песни нужно было играть, а зачинщицу Фиену как ветром куда унесло. Кузьма нашел ее в чулане. Плакала, уткнувшись лицом в рушник.

- Влас в сырой земле, а я буду веселиться? Не пойду!

- Дура недогадливая, может, жив наш сокол, да далеко летает.

Фиена повисла на рукаве свекра:

- Батюшка, побожись!

Кузьма обмахнул волосатое лицо.

- Вот те святая икона. - Но тут же спохватился: - Халява ты разэтакая, трясогузка, в грех ввела!

Фиена выскочила в горницу, притоптывая каблучками, пошла вдоль столов.

Мой муж арбуз,

А я его дыня.

Я к нему подкачусь,

Он меня обнимя,

И закружились веселые женщины в пляске.

- У нас другая припевка к арбузу:

Он вчера меня побил,

А я его ныне.

Фиена схватила за руку Пашку-монашку, дальнюю родственницу Ермолаевой жены. Женпх ее погиб на фронте в Галиции. Ушла в монастырь, но после революции вернулась, поселилась одиноко в избенке: работала на Ермолая за кусок хлеба, вспоминая спасшего ее комиссара Онисима Колоскова, все ждала чуда - вот-вот и заявится он...

- Пусти, Фиена...

Но Фпена вкогтилась в нее, как кошка в ласточку, вытащила в мирской круг горячих азартных людей, пахнувших здоровым потом и вином. Сбился с головы бывшей монашки черный платок, явил людям овсяную копну волос, тонкое лицо целомудренной спесивости.

Под мельницей, под гибельницей,

Мужик бабу миловал,

Всю солому разбрыкал,

пропела ей в глаза Фиена, глумясь над ее нетронутой святостью.

Паша вырвалась, налетела на Якутку, как от огня, откачнулась от него, невольно прижалась к груди Тимки Цевнева.

- Не давай меня им, Тима, милый. - И спряталась за его спину, как цыпленок за наседку.

Посмотрел Тимка на одноглазого Якутку, и тот попятился, смешался с народом на кухне.

К вечеру охмелели, заплясались, заморили коней в катаниях. Держались дружка и крестная мать: такая их должность - ума не пропивать, блюсти порядок. Выносливей всех оказалась Фиена: как вцепилась в Острецова, так и не отставала, приплясывая, извиваясь тонким телом.

Захар уж на что бывалый, в трех смолах кипящих варенный, в трех щелоках мытый, рубелями ребристыми катанный, и то конфузливо отмаргпвался, пока Ермолай Данилыч не урвал его у солдатки, утихомиривая ее фырканье: