Сквозь веер из тонких побегов на остатке ствола он видел теплую голубизну неба. А когда-то непроглядной была мощная крона груши, даже весной, как только листочки проклюнутся из почек. Но вот и дерево состарилось: раздвоенный ствол, в развилку которого мальчишками любили забираться Миша и Коля, они же, став взрослыми, обрезали, гниль разъела сердцевину. Вот и остался, в общем-то, столб с султаном молодых побегов — так на городских улицах обрезают тополя, чтобы были курчавее.

Два года назад было в последний раз: съехались сыновья летом. И выдался такой день, когда втроем, одни мужики, они пришли в сад и работали. Обрезали грушу, колодец вычистили. Часто вспоминал тот день Борис Федорович, и всегда душу щемило: как ладилось у них дело, какая дружная была артель! Будь все трое по-крестьянски привязанными к земле, как славно могли бы работать и жить!

Однако сыновья его — от роду горожане. И с мальчишеских лет романтики. Может, стоило их как-то потрезвее воспитывать, почаще глаза на правду открывать? Тогда бы, глядишь, не разъехались в дальние концы; работали бы оба на заводе, сделали, как положено, карьеру, завели бы себе автомобили. Пусть жили бы с семьями отдельно, в собственных квартирах, но по вечерам собирались бы вместе в саду… Вообще-то сыновьями Борис Федорович гордился. Не стали они ни обормотами, ни пьянчугами, оба выучились: старший — инженер, младший — учитель. Правда, не многого успели добиться, жили оба скромно, без лишних денег. Но ведь и сам Борис Федорович в молодости захотел жить иначе, чем родители, захотел учиться, ушел в город. Ему ли осуждать сыновей!.. Нет, пора подниматься и браться за тачку. Может быть, летом приедут с детьми Николай или Михаил. У обоих девочки. Внучки!.. Будут играть в песочнице и бегать по дорожкам, посыпанным песком. Надо!..

Малолюдно было в послеполуденный час в саду. Лишь кое-где копошились среди грядок неизвестные Шувалову пожилые женщины. Но вот показался и знакомый человек. На своем участке подвязывал прутья малины бывший мастер из термического цеха Зубарев. Он уже лет десять не работал на заводе. Садом занимался. Свой участок превратил в сплошной малинник. Подобрал хорошие сорта. Малина росла у него сильно. Все лето носил Зубарев ягоду ведрами и, не стесняясь, продавал на базаре.

Услыхав громыхание пустой тачки, Зубарев подошел к дороге, явно желая потолковать с Борисом Федоровичем.

Старики поздоровались. Борис Федорович объяснил, для чего возит песок и как он ему достался. Согласился с Зубаревым насчет ранней весны и опасности заморозков во время цветения, которое уже вовсю началось. Потом заговорили о заводских новостях. Завелся Зубарев надолго. Борис Федорович иной раз сам был не прочь поворчать на несообразности текущей жизни, только Зубарев как-то уж слишком заострял тему: и порядка на заводе нет, и начальство слишком много себе позволяет. Нудноватый был он мужик, этот Зубарев.

— Что же так мало насыпал, Борис Федорович? — окликнул Зубарев, когда Шувалов вез тачку уже в обратном направлении. — Для себя можно бы и побольше.

Борис Федорович боялся остановиться. Подъем начинался впереди, берег силы. Молча протопал мимо, только подумал, что Зубарев, пожалуй, родом из купцов. «Ну да, — рассуждал он, — от старой закваски трудно избавиться. Мы в саду сами по себе, не в коллективе. Кто каким родился, таким себя здесь и выявляет».

И вот, взбираясь на бугор, Борис Федорович проглядел в одном месте довольно глубокую ямку. Правое колесо вкатилось в нее, и тачка неожиданно резко вильнула, отчего Борис Федорович получил сильный удар в живот. Ударил себя собственной рукой, которой сжимал оглоблю. Будто подломившись, Борис Федорович согнулся и повалился бочком на дорогу. Тачка осталась на месте, не накатилась на лежавшего старика, потому что правое ее колесо застряло в ямке.

Радостно пели в саду птицы. Больше всех старались скворцы: трещали, щелкали, высвистывали, подражая то сорокам, то воробьям, то друг другу. В белых клубах цветущих слив гудели пчелы. Что не цвело, то зеленело. Там, где еще не тронула добротную садовую землю лопата, нагло перли сорняки. Вскопанные «палестинки» были чисты и мягки; птицы, отыскивая червяков, оставляли на них крестики следов. Природа весело и споро делала свое дело, и безразлично было птицам и пчелам, деревьям и траве, ветру, качавшему цветущие ветви, и высоким облакам, жив или мертв сухотелый старик, скорчившийся возле железной тачки, до половины нагруженной песком.

Но Борис Федорович был жив. Сознание вернулось к нему ярой пульсирующей болью в животе, шумом и звоном в ушах, чувством жалости к самому себе. Со всем этим он услышал птичье разноголосье, ощутил аромат цветущих деревьев, почувствовал холодноватую твердость земли. Он попытался встать, но от головокружения, от слабости во всем теле не смог, и на четвереньках пополз к своему участку, благо поблизости никого из садоводов не было. Лег под грушей. Тихо мычал, перемогая боль, и проклинал старость. Пока не вспомнил об оставленной посреди дороги тачке. Преградой на пути осталась. Убрать бы… Эта забота отвлекла Бориса Федоровича от жалости к себе, он стал думать, как быть дальше, и первое, что пришло на ум: нужно сегодня же зайти к Николаю, жившему в соседнем подъезде, и попросить переправить песок. Ведь надо же все-таки перевезти!.. Приняв это решение, Борис Федорович забылся.

Проснувшись примерно через час, он почувствовал себя лучше. Напился чаю из термоса, закусил бутербродами. И опять вспомнил: тачка на дороге. Что-то надо с ней делать: или довезти до участка, или отогнать к будке сторожа.

Теперь он шел по-человечески. Все более крепло тело и прибавлялось бодрости. Давешняя мысль о Николае показалась нелепой. Насчет песка решил так: хватит и того, что привез. На грядки вполне хватит. Вот еще оставленную на дороге тачку отгонит к себе на участок — и достаточно. А уж дорожки, песочница — об этом пусть сыновья, когда приедут, хлопочут.

Он привез тачку, высыпал — и неожиданно для себя, с озорством, подумал: а что, если еще ездку сделать?

Борис Федорович был пенсионером и потому для важных дел не годился. А без дела жить не мог: что-то он должен был изменять, приводить в порядок в этом мире. Хотя бы перевезти песок от будки сторожа к себе на участок.

Еще две ездки осилил Борис Федорович. И рухнул на кровать под грушей, словно подстреленный. Казалось, все было вынуто из его тела: кости, мышцы, больной кишечник. Однако пустоты старик все-таки не ощущал. Теплое, молодое чувство удовлетворения наполняло его.

К вечеру в сад пришла Александра Петровна, чтобы накормить и отругать мужа: она хорошо знала его жадную до работы натуру. Но, увидев под грушей желтый песочный холм и рядом с ним железную тачку, увидев бескровное лицо мужа, лежавшего на кровати, Александра Петровна обо всем позабыла.

— Боречка, что с тобой? — спросила она, готовая заплакать.

— Я сейчас встану. Да не смотри на меня так!.. Ничего не случилось, все хорошо.

— А песок? — несмело спросила жена.

— Ну, и что — песок?

— Кто его возил?

— Никто ничего не возил!

— Борис, — плача, проговорила Александра Петровна, — зачем ты хулиганишь?.. Ты ведь меня нисколько не жалеешь! Вдруг что случится, как я останусь одна?

— Больше, не буду… Сказал тебе — больше не буду!.. Вот лук сажать, редиску — ведь нужен песок? А больше не буду, успокойся, пожалуйста!

Александра Петровна с потрясенным видом понесла к даче сумку, в которой был бидончик со свежими нежирными щами, баночка с отварной рыбой — то, что приготовила для больного мужа. А он — возил песок!

Ужинали на веранде. Александра Петровна обиженно молчала. Борис Федорович молчал виновато. А над дачей в скворечнике бранилось птичье семейство, где-то за садом, в жилых домах, играла радиола, в чистом небе с гулом пролетали самолеты, и вечер был по-летнему теплым и приятным от запахов цветущих слив и вишен.

— А разве груша может цвести? — нарушила молчание Александра Петровна.