— Я ведь говорил, — услышал между тем Игнатьев поучающе-размеренный голос Горохова, — не будет пользы, если старшой наравне со всеми. Вот опять загораем… А почему? Да потому, что некому подогнать трактористов. А может, они набрали вина да и в рощу заехали? Может, вместо того чтобы везти зеленку, спят сейчас в тенечке под березками?.. А мы — сидим! Ну, давайте сидеть. Мне что? Я как все, пожалуйста…

— Ну и что вы предлагаете? — спросил Хорев.

— А то, что ежли мы приехали сюда загорать, тогда другой разговор. А ежли денег заработать, чтоб хоть еду оправдать, тогда артельно надо жить. Артель — это что? В ней должен быть атаман, чтобы и еда вовремя была, и крыша над головой, а главное, работа, то есть заработок…

Жужжал, гудел, как надоедливая осенняя муха, голос старшего. «Отчего этот Горохов такой занудливый? — думал Игнатьев. — Да от постоянной неудовлетворенности! Ему кажется, что он занимает в жизни слишком скромное место. Вот в чем беда многих — нет чувства собственного достоинства… Душа не развита, способности так и засохли в зародыше — и вот начинают верить, что только значительная должность дает человеку силу. И нет таким беднягам никакого дела до красоты окружающей жизни… А вот Мокроусов что-то чувствует. Да и Лукьянов. А Жаркин — этот неутомимый дон-жуан! И Семен Семеныч, тоскующий по озеру… Нет, человек обязательно должен любить! Хоть что-нибудь любить в этом мире. Только тогда он почувствует мощь потока жизни, и его собственная жизнь не будет бесцветной, пустой, напрасной…»

Приподнявшись на локтях, Игнатьев посмотрел на механика. Тот сидел отчужденно, как утром. По выражению его лица можно было понять, что Мокроусову не до философских рассуждений. Он с болью и злобой переживал вынужденный простой.

— Ладно, хватит базарить! — решительно прервал механик разговоры горожан. — Пойдемте пока обедать. За это время должны все-таки подвезти зеленку!..

Войдя в кабинет директора, Горохов разом постиг причины неблагополучия и отсталости совхоза. Это был маленький, прокуренный, несерьезный кабинетик! Просто каптерка какая-то!.. Сейфик в левом углу, не больше больничной тумбочки, был обшарпан и тускл; из дверцы торчал ключ с прикованной кольцом полудюжиной других ключей. Письменный стол был покрыт зеленым сукном, но что это было за сукно! Кроме обильных чернильных пятен, на нем красовались оставленные окурками подпалины, здесь же стояла и грязная, потерявшая всякий блеск хрустальная пепельница. Узкий стол для заседаний был покрыт лаком, однако без полировки и (просто кощунство!) весь ободран и исцарапан. В правом углу стояло Красное знамя.

Директор, навалившись грудью на стол, вычитывал какую-то справку. Размашисто ее подписал и потом, вынув из кармана брюк круглую коробочку с печатью, втиснул печать в сухую штемпельную подушку и, подышав, приложил к бумаге. Горохов заметил: оттиск получился слабым, бледным. Кто же поверит такому документу!..

— Слушаю вас, — сказал директор. У него было круглое лицо, маленький покатый подбородок и редковатые, гладко зачесанные назад волосы, совсем седые, хотя на вид директору было никак не больше сорока.

— Александр Федорович, я знаю, что у вас уже были неприятности!

— Каждый день и сколько угодно, — усмехнувшись, подтвердил директор. — Вообще-то что вы имеете в виду?

Горохов медлил. Не дождавшись ответа, директор поднял трубку, набрал номер и сказал Марии Степановне (Горохов догадался: главбух совхоза), что сводка по кормам готова, можно передавать в район.

— Так какие же неприятности? — напомнил директор.

— Знаете что, Александр Федорович! Я ведь тоже человек бывалый, всю область, можно сказать, исколесил, в комиссиях по проверке не раз участвовал. Значит, когда я прибыл в ваш совхоз, мне это сразу же в глаза бросилось! — Горохов вновь сделал умышленную паузу.

Директор тряхнул головой.

— Что-то я ничего не понимаю! Вы ведь из горожан, из шефов?.. Так о чем это вы?

— Ну, хорошо, давайте по порядку! — оживленно заговорил Горохов. — Мы должны вам помочь в заготовке кормов. Дело это патриотическое, как говорится, рабочую руку селу. Я приехал сюда как старший группы. Значит, должен людей нацелить и воодушевить. Как?.. Я с вашим парторгом Игорем Васильевичем говорил на эту тему. Обещал он помочь… Ну, я его понимаю: лето, дел по горло, запарка. В общем, не пришел. Тогда я решил сам. Понятное дело, посмотрел газеты, последние решения органов… Только этим не обойдешься, нужны конкретные цифры по вашему хозяйству: план, соревнование, показатели. А где их взять?.. Отсутствует у вас наглядная агитация, вот ведь какое дело, Александр Федорович!

Директор потерся ухом о плечо.

— Ну, что, в самую точку попали, — сказал он виновато. — С художниками прямо беда. Кого ни попадя не назначишь — талант все-таки нужен. А у нас как назло!.. Был один. Да вот прошлой осенью пришлось на лечение отправить — пил, сукин сын, с утра до вечера и без выходных…

— Приведу еще одно упущение, — уверенно вел Горохов. — Надо же было поинтересоваться, кто мы, на что способны. Все-таки горожане!.. Я понимаю, заседать с нами у вас времени нет, но уж со мной-то вы должны были побеседовать! Все-таки я старший группы. Вот, сам пришел побеседовать, хотя рискую без обеда остаться… А пришел-то я, между прочим, с хорошим предложением. У нас в коллективе есть такой Павел Петрович Игнатьев. Он со мною на витаминной муке трудится, вилами там орудует. А человеку уже за пятьдесят, сами понимаете, какой из него работник!.. Но зато он художник… Да вот, взгляните!

И Горохов протянул, развернув, лист с портретом.

— Вот черт! — изумился директор. — Это же Витька Мокроусов!.. Хороший мужик, между прочим! Трудяга-мужик, осенью будем в партию принимать… Ну, ловко! Прямо вылитый!.. Экий лобан! Вот только вид у него что-то уж больно сердитый.

— А таким он и был, когда Павел Петрович его изображал. Простаивали мы. Зеленку трактористы не подвезли, вот и загорали… А ежли б я был освобожденным руководителем, я бы и в поле сбегал, жатчиков поторопил и трактористов проконтролировал!..

— Ну и что же, захочет этот Павел Петрович рисовать плакаты, стенды, доски показателей?

— Как то есть захочет? — удивился Горохов.

— Ну, это же… — Директор еще раз взглянул на портрет. — Художник-то ваш, видать, высокого класса. Я, конечно, не знаток, но тут сразу ясно — мастер!.. Он сам, что ли, вызвался?

— Куда там! Это же ребенок, его еще за ручку водить надо.

— В общем, так, — решительно остановил Горохова директор. — Если ваш Павел Петрович согласится, то мы, конечно, со всем удовольствием. Краски у нас есть, кисти тоже как будто Акимов не успел пропить. Так что пусть располагается в клубе и работает. А мы не обидим, заплатим по совести…

— Это еще не все, Александр Федорович!

— Ага, выходит, только наживка!.. Ну, показывайте крючок.

— Вот в том-то и дело, что есть крючок. Закавыка, так сказать… Наши люди — они ведь какие? Нужно постоянно им на сознательность нажимать. А то — один художник, лошадок рисует, другой рыбак, ему лишь бы с удочкой сидеть, а третьему только бы девкам подолы поднимать. Так как же я могу ими командовать, если, извините, в одном корыте с ними?.. Надо, чтобы я был освобожденный. Уж старший так старший!

— Не хотите, значит, в одном корыте… — проговорил директор потерявшим напор голосом. Отвернулся к окну и долгим, выражавшим беспредельное терпение взглядом посмотрел на улицу. — Ладно, давайте так договоримся. Если этот художник возьмется за оформление, тогда я вас избавлю от общего, как выразились вы, корыта. Будете освобожденным вождем. Но учтите: весь спрос за работу группы — только с вас. Правильно ведь, а?..

…Алексей Иванович шел по краю шоссе, и его кеды белели незапятнанными и нестираемыми подошвами. По сторонам шоссе стояли аккуратные домики, недавно покрашенные масляной краской. Защищенные рябым штакетником, в палисадниках цвели мальвы, георгины и золотые шары. А между домами темнели сгущенной зеленью сады. От садов и палисадов веяло прохладой и благодатью. Где-то журчала вода — поливали. Где-то скрипело дужкой ведро. Где-то затрещал мотор мотоцикла.