Пункт раздачи питания долго отыскивать не пришлось. Существовало, должно быть, незаметное глазу течение, которое и вынесло меня в числе прочих непосредственно к пищевым складам.
Одна из железных дверей была распахнута. Проем был перегорожен изнутри канцелярским столом, образующим прилавок, а за прилавком, всем улыбаясь и потирая руки (которые грел, видимо, ибо здесь было значительно прохладней, чем даже за ближайшим поворотом коридора), за прилавком суетился Крылов. За его спиной фараон Фролов пересчитывал коробки на стеллажах и складывал арифметически. Должность эконома весьма соответствовала его сухопарой длинной фигуре.
Я поинтересовался, есть ли соленая сельдь.
- Сельдь с/с, - заглянув в тетрадку, сказал Крылов. - С/с, - не дожидаясь вопроса, объяснил он, - будет что-то из трех: либо слабо, либо средне, либо сильно соленая. А что именно - поди угадай. Впрочем, у нас пока что по карточкам, гражданин маркиз. Вот! - Он принял у подошедшего Иванова семерку пик и весело шлепнул ею о стол. На семерку полагалось: французский батон, две банки рыбных консервов, немного копченой грудинки и колбаса. Увязав все это в наволочку, Иванов отошел.
- Ваша карта, маркиз. - Крылов протянул мне карточную колоду. - Тяните.
Я заколебался. Вдруг попадется какая-нибудь дрянь вроде двойки червей (фунт червивой конины) или вообще чистый пустой лист. Могли б ведь и колоду подернуть, так ведь?
Но Крылов уверенно тянул мне карты, встряхивая рукой, и даже подмигнул мне дважды втайне от замершего за мной очередника.
Я снял колоду и вынул туза крестей.
- Вот уж везет, так везет, - сказал Крылов, вываливая передо мной столько всего съестного, что при некоторой экономии продуктов хватило бы на неделю. - Крести сегодня козыри, - объяснил Крылов. Он за утро приловчился к прилавку и чувствовал себя в своей акватории.
- У вас все продукты по карточкам? - спросил я, чтобы чем-то заполнить тягостную тишину. Тягостную не для меня - для очередного с его жалкой бубновой швалью, с вожделением глядевшего на лакомый прилавок и мои спецпорции.
- Нет, есть и без, - ответил Крылов. - Вон их целая куча. Правда ... - Он сморщил нос. - Запах злокачественный.
Груда была значительная. В основном размороженная рыба и маргарин. Двое добровольцев, отворачиваясь и зажимая носы, через заднюю дверь выносили всё это вон. Сколько же это тонн Маргулис сгноил?
- Скоропостижные продукты у нас свиньи едят, - сказал Крылов.
Я, не надеясь на удачу, спросил бутылку вина, но мне объяснил смущенный Крылов, что разведанные запасы медспирта пока что невелики и находятся под особым контролем Маргулиса, а погребок, (где много дивных вин) еще не инвентаризирован.
- Да так ловко устроили, что самим нам этот погребок ни за что б не найти, - тараторил Крылов. - Спасибо, покойник один перед смертью шепнул. Доверительно признался под пытками.
Это сообщение насчет пыток сильно огорчило меня. С этого момента мое настроение стало меняться к худшему. Радость моя на убыль пошла.
Я спросил пустую коробку и принялся перекладывать в нее суточный свой паек.
Некто - в телогрейке поверх зеленой пижамы - протянул через головы очередников обе руки, одну с пистолетом, а другую - с десяткой пик.
- Да ты, Марочкин, прям там с пистолетом и сиди. Еды мы тебе принесем. С караула,- объяснил Крылов. - Не хочет никому караул сдавать.
- Сижу там с пистолетом, как пес...
Вернувшись к себе и поев паек, я почувствовал некоторое утомление, вызванное, вероятно, чрезмерной едой. Заглянув в зеркало и внимательно осмотрев лицо, я нашел его здравым и - для маркиза моих лет - даже вполне жизнерадостным. Хотя намеки Крылова о применении пыток и омрачали чело.
Маргулис с его линией поведения беспокоил меня. Как излечить его от величия? Как его в этом величии разубедить? Удастся ли ему взять под контроль последствия революции? Это тоже могло быть причиной моего омрачения. Чтобы его развеять, я спустился в парк.
Пока я спускался, до меня дошли слухи, что жертвами собственного ожесточенного сопротивления пали от двадцати пяти до тридцати белых. Хорошо еще, что восстание началось ночью, и часть врачей ночевала в городе. А то бы жертв с обеих сторон было значительно больше.
С нашей стороны пал только Членин, да командарм, как началась заваруха, куда-то бесследно исчез, и больше его и видели. Были, конечно, и кроме них пострадавшие, но не до смерти.
Позже оказалось, что слухи примерно в два раза преувеличены. Павших и пропавших без вести было 13 всего.
Эти достоверные сведения мне сообщил Кравчук.
Пока другие спали или, гоняясь по парку за белыми, ловили и лечили их, он все утро не отходил от Маргулиса, вместе с ним подводил итог и в результате назначен был комендантом Седьмой психиатрической клиники, или как ее стали теперь называть - Территории ?7.
Я встретил его у подъезда - он был весь в коже, портупеях, ремнях, словно комиссар или садомазохист. Упругая упряжь при всяком его движении эротически похрюкивала.
Кстати уж о синекурах. Карательные функции закрепили было за Птицыным, главным образом благодаря беспощадности, с которой он добивал белых, но его слабонервные клетки, его закипающий безумием мозг делали его опасным и для лояльного общества.
В начале утра Птицын вел себя еще довольно уравновешенно, и только от Котова шарахался и его избегал. Вступал в восточные единоборства с пленными, устраивал между ними бега, и так зарядил себя ненавистью ко всему белому, что любые проявления этого цвета - свет, снег - воспринимал как провокацию и совершенно дичал. Как ненормальный цирюльник с бритвой, носился он, сжимая какой-нибудь малозначительный в обиходе, но страшный в его руках предмет, тот же отрезок трубы, например, получивший название 'антисанитар', угрожая всех сокрушить, да еще и сплясать 'на трупах трутней'.
Горсть таблеток или соответствующий укол могли бы возвратить ему гуманность, если бы лечащий врач Птицына не пал в числе первых от его руки.
Даже некоторые зеленые сторонились его, считая, что он сумасшедший, а то и бешеный - рехнулся не чем-нибудь, а башкой, понимать надо - так что подвернувшийся Гребенюк занял эту должность собой.
Карательный отряд для восстановления справедливости и поддержания дисциплины состоял из одиннадцати человек, занятых в настоящее время поимкой белых. Их ловили и выстраивали у крыльца, но они опять разбегались, как только караульный каратель отвлекался на какое-нибудь явление или предмет.
Было холодно. Ноябрь со всеми своими признаками вступал в этот Сад Разбегающихся Врачей. Солнце показывалось и исчезало. Выпал и растаял снег. Меж мокрых стволов медленно брел Птицын с трубой, словно Ангел Смерти, влачащий меч. По небу, словно конь Блед, распласталось бледное облако.
Говоря о жертвах прошедшей ночи, нельзя не отметить потери несмертельного, но, тем не менее, необратимого характера. Так, некоторые в сумятице сошли с ума: невропатолог, например, толстый и рыхлый. Выживший в передряге, но выживший из ума, он Маргулисом был освобожден от клятвы Гиппократа и эскулаповых обязанностей, переоблачен в зеленое и принят в ряды.
Практикант-очкарик, испытавший сильнейшее нервное потрясение, непрерывно рыдал. Он так заливался слезами, что едва не иссох.
- Ты уже не мальчик, но врач, - стыдил его грубый хирург, утирая его рукавом.
Хирурги, они все грубые.
Белые были, наконец, выловлены и выстроены. Гребенюк расхаживал перед шеренгой и время от времени бил в живот кого-нибудь из числа недовольных и негодующих. Не то, что он так уж был на них зол - просто должность обязывала.
Пленные имели бледный вид. Очкарик, всхлипнув, заявил, что это невежливо - бить в живот - а в это время в дальнем глухом углу парка загремели выстрелы.
Гребенюк, не обращая внимания на претензии практиканта и стрельбу, затеял перекличку, ради чего, собственно, и были выстроены врачи.
