Нет, такие истины мне ни к чему. Меньше скорби. И умереть от его руки мне совершенно не улыбалось. Пырнул один паренек, скажет. Поэтому всякие проблески любопытства я укрощал.

Первое время - как только обнаружил себя на территории психбольницы - мысль о побеге терзала меня. Подвалы памяти вновь полны. До отказа набиты прошлым. Но подходящих способов бегства - кроме как: динамит, вертолет - я из этих подвалов не выудил.

Не надо выглядеть не тем, что вы есть. В своем истинном качестве вы достигнете большего. Актерских уроков мне преподать было некому. Я искусство перевоплощения осваивал на ходу. Что оставалось мне, как не выглядеть, как не казаться? Влачить клиническую жизнь в старом качестве.

Главврач нашего учреждения, подчиняясь натиску попечителей, проявлял ко мне повышенное внимание. То есть осматривал ежедневно, тогда как прочих препоручил коллегам.

- Слышь, лепила, ты нам этого мостырщика к четвергу образумь, - наезжали налетчики.

- Ты уж постарайся, Дементьев, чтоб наш небанальный больной был здоров к ноябрю, - давил мэр.

В ноябре, напомню, должны были состояться выборы, после которых он мог моих денег уже и не увидать.

Главврач, чувствуя ко мне симпатию, поспешностью пренебрег. Со мной был неизменно любезен и даже неоднократно пытался шутить. Наверное, мои пожертвования на наши с ним отношения повлияли. Распорядился же он ими с толком. Укрепил новыми решетками фасад здания и начал укреплять тыл. Но осуществление дальнейших его пенитенциарных планов пришлось отложить. Деньги, пожертвованные мной, кончились.

Вначале налетчики жили в соседнем нумере, доставали водку, девиц. Часто заходили ко мне, задавали вопросы, остававшиеся безответными. - Так он нам ничего не выболтает, - говорил ТТ, - надо его взболтнуть. - И, тряся за отвороты пижамы, взбалтывал.

Я тоже всячески портил им жизнь, бил каблуком в стену, едва они засыпали, а утром хорошо исполненный вопль будил их аккуратно в 6:30. - Напоминает роман Достоевского 'Идиот', - с тоской отзывался Каплан, самый главный и самый нервный из них. Я же, выпустив на волю вопль, шел завтракать. А когда небуйный Жевакин, бывший матрос, встретил его по моему наущению в коридоре и погнался за ним с намерением оскорбить, он уговорил своих более агрессивных приятелей переселиться на белую половину, Директорию, как предпочитали называть правое крыло врачи. Там и обосновались они окончательно - в лагере лекарей, как только свободили для них кабинет.

Мое внутреннее состояние, как я уже упоминал, казалось мне вначале ужасным. Словно внезапным несчастным случаем выбило из колеи, в которую уже никогда не вернуться. Но это по сравнению с раем, который я потерял. А сравнительно с предшествующим раю прошлым дело обстояло значительно лучше. Как если бы, вынув душу, почистили клетку, прежде чем ее на место вернуть.

Предстояло, однако, систематизировать все нажитое, разобраться со временем, легшим внахлест. Случалось ведь и так в последние месяцы, что в один и тот же временной промежуток я двумя жизнями жил. Внутреннее расследование показало, что этих жизней, этих состояний, было во мне несколько. Вот они. - Мое прошлое до катастрофы, то есть до встречи с Евой, с которой, собственно, весь развал начался. Мое убывающее Я - рядом с Евой. Мое возрастающее Я - в ней. Мое полное, но недолгое существование в ее обличье. Мое безмятежное райское существование, об утрате которого наипаче скорблю. И, наконец, нынешнее мое Я, являющееся суммой всех перечисленных, которые (возвращаясь к началу абзаца) предстояло систематизировать, уложить в моей памяти так, чтоб можно было с этим и дальше жить.

Да, оставались еще какие-то светлые всплески - Евины, думаю, - и совсем уж сумрачные - садовниковы? - реликтовые отголоски, остатки тех состояний, в которых пребывала Ева, мой медиум, прежде чем стать мной.

Ах, Ева... Где же она теперь, что с ней? Вновь впала в младенчество? Наверное, так, раз уж я вернулся в себя. А может, новую душу себе нашла. Я помню, как уснул в мамоновском доме - Евой, а очнулся в Саду - собой. Как я попал домой, я, разумеется помню. Как приходила джинсовой девочкой, помню. И разумеется, расскажу. Но позже. Потому что сейчас нас ждут более неотложные события. Не время копаться в себе, ибо во внешнем мире тоже кое-что происходило. И надо было определиться, как себя вести. Как на эти события реагировать. Пойти на выздоровление или продолжать валять дурака? Раздвоение, как у разведчика, не приведет ли к неподдельному сумасшествию? Выбираться наружу мне или оставаться в добровольной неволе, за решетками, стенами из незыблемого материала, среди всяческих висячих и врезных замков? В ожидании случая - тактика проверенная, пусть и покажется кому-то скучноватой и негероической.

Ее я и выбрал. Будут еще поводы развязать войну.

Этот дом, клиника для душевноподвижных, чья прихотливая психика не выносила суеты внешнего мира, его забот и угроз, был, как я уже говорил, окружен парком, а парк - словно железным занавесом - стеной. И вот мне новыми глазами предстояло взглянуть на своих со-домников, да и на сам дом, окруженный парком, стеной, миром, космосом.

В космосе царил Смысл. Над миром парил Князь. Стены были классических китайско-берлинских пропорций. Расточительность и роскошество являл собой парк в осенний сезон. Во внутренней отделке здания некогда соперничали и уживались помпезный ампир с затейливым рококо. Дом в былые времена принадлежал Ржевскому. Сказывались его пристрастия и вкус, и хотя с тех пор немногое в части лепнины и позолоты сохранилось, но проявлялось еще тут и там пустующей нишей, где раньше рыцарь стоял, неожиданной виньеткой или харей химеры на фронтоне особняка. То пространство, что занимал поручик с челядью, занимали теперь мы - сто шестьдесят четверо, не считая белых и цветных. И хотя здание - по сравнению с видом извне - изнутри оказывалось довольно вместительным, проживали мы скорее компактно, чем комфортно, и очень немногие имели отдельные нумера - тесные клетки.

При Ржевском, думаю, никаких стен вокруг парка не было. Были конюшни, псарни, поля, простиравшиеся на четыре стороны, тут и там рассыпанные деревеньки. И поручик, верно, подолгу любил простаивать на балконе, глядя вдаль и на них с Надеждой (Дуровой).

Я стал замечать в себе склонность к визионерству. Мне нравилось наблюдать - из себя, как из центра вселенной - этот малый, но изменчивый и подвижный мир. Возможно, на это мое новое пристрастие повлиял одноухий.

- Давайте делать наблюдения, - неоднократно предлагал он мне. - Этот мир непроницаем лишь для непроницательных глаз, но таит в себе множество интересных явлений. - И мы наблюдали.

Как дворник Никанор, например, живший в конуре под лестницей, травит шершавым порошком мышей или этим же порошком чистит заражавелые трубы. Как кастелянша Наташа, нахально расстегнув халат, вертится перед санитаром Добрыниным. А какой-нибудь из его коллег, Муромцев или Попович, пытается в свою очередь увлечь кастеляншу собой.

- Маргулис, - как-то представился мне одноухий, что явилось для меня полной неожиданностью, так как до сей поры я не предполагал за зелеными постояльцами гражданских имен. - Вы, наверное, член Дворянского Клуба, маркиз? Знаете, я тоже в свое время был жалован дворянством за подвиги, и в Клубе бывал. Ах, там замечательно! А какое общение! Зимний Дворец! Версаль! Тюильри! - И предварив осторожной преамбулой - что там танцуют, кто стриптизирует, что едят - внезапно спросил. - Вы в каких отношениях с графиней, маркиз?

Я чуть было не опешил на внезапность вопроса, но благодаря самообладанию, сладил с собой.

- В добрососедских, - ответил я.

Маргулис принял мой ответ к сведению, но не поверил мне.

Я заметил, что время от времени кто-либо из пациентов на день-другой исчезал. И предположил, что может, их отпускали на волю, что существует, может быть, свобода хотя бы по карточкам, в качестве поощрения за послушание, и даже попытался выяснить, каков ее месячный лимит, но мне объяснили, что всяческие отлучки настрого воспрещены. Самовольщики же возвращались, накачанные пивом, напичканные анекдотами о поручике.