Мы поднялись на третий этаж, густо устланный пылью. Судя по всему, он был необитаем. Двери нумеров были кое-где сорваны. Стены ободраны. Обломки мебели громоздились в углах.

- Белые здесь не любят бывать, - сказал гид, увлекая меня по коридору в его дальний конец.

Там была еще одна лестница, уже и хуже той, по которой мы поднялись. 'Запасной выход' - объяснил гид. Выйти можно было как вниз, так и вверх. Вверх - через узкий лаз, что вел на чердак.

Мы влезли. Я огляделся. Ахнул.

Да, вот это был Сад! Ах, что это было за зрелище! Изумление мое было искренним, восхищение неподдельным, восторг лился через край. Это был, говорю, Зимний Сад, занимавший чердачное помещение, Сад, поражающий разнообразием видов, родов, семейств. Фонари в крыше здания давали достаточно света, чтобы Саду расти, цвесть. Боюсь, я не смог своим юным умом оценить этот Сад по достоинству. Да и впечатлений выпало столько, что сразу не выразить, не уместить. Так что отложим его полное описание до нашего следующего визита. Помню только раскидистое дерево, росшее в центре Сада, да множество статуй, уместно расставленных тут и там.

- Великолепная, правда? - прервал молчание гид, указывая на одну из них, женщину в полный человеческий рост. - Это Венера. Без рук, к сожалению. Но отсутствие рук только подчеркивает ее эротичность. Фигура конечно бронзовая, но какая! А этой красивой кривой линией, - он похлопал Венеру по бедру, - мы особенно дорожим. Видите, даже у статуй встает.

Стоявший невдалеке чугунный ублюдок, несколько заржавелый, был действительно в эротической готовности. Хотя глядел он не на Венеру, а неопределенно, вдаль.

- Это бог плодородия. Чтобы не путать с Ржевским, мы его Ржавым зовем. Его Девятый изваял.

- Почему его Девятым зовут? - поинтересовался я.

- Нахлынул на него девятый вал вдохновенья несколько лет назад. С тех пор он у нас - для его же пользы. Сейчас вал у него на самом пике. Ну что, пойдем? К этому зрелищу надо привыкать постепенно.

В общем мое существование было бы сносным, кабы не докучливые доктора. Или врачи, как еще называл их безухий. Более грубые и бесцеремонные из белых - и их было большинство - звались санитарами. Главенствовали, однако, более вежливые, выделяя меня из общей среды, и это приносило плоды. Зеленые, по крайней мере, стали относиться ко мне с большим почтением. И даже белые, не все, но некоторые, стали со мной любезны, а кое-кто даже мил.

Я уже упоминал о пилюлях. Они составляли основу моего лечения. И то, что я так скоро начал ходить, понимать речь и сам изъясняться помалу, приписывали их воздействию. Ежедневно меня водили в процедурочную, где всесторонне рассматривали. - 'Были ли уроды в роду? Отщепенцы, злодеи, гении? Был ли в браке каком?' - Кроме врача и двух санитаров в процедурах принимал участие и кто-либо из цветных.

- Долго он дурака валять будет? Шеф, интересы которого мы представляем, заинтересован в его скорейшем, - говорили они.

Создавалось впечатление, что цветные еще главнее врачей, хотя в вопросах лечения ничего, на мой взгляд, не смыслили. Я их побаивался, цветных, хотя и не понимал, чем провинился.

- Раньше их не было, - говорил мне безухий чичероне. - Это вы привели за собой этих призраков.

Однажды - начиналась вторая неделя моего пребывание в мире сем - они исчезли, их не было двое суток, нумер, который они занимали по соседству с моим, был пуст. Но недолго я радовался этому обстоятельству, они появились вновь, еще более нервные, с еще большим азартом наезжавшие на докторов.

Среди зеленых, то есть 'пациентов', как нас многие называли - и мне нравилось это слово, нравилось, растягивая гласные, произносить его - среди них завязалось у меня еще пара знакомств.

- Это Перевертун, - сказал как-то гид, открыв дверь и указав мне на пациента, одиноко сидевшего по-турецки на полу посреди своего нумера. - Свойство его таково, что с какой бы стороны ты к нему ни зашел, он неизменно оказывается к тебе спиной. Поэтому никто никогда не видел его лица. Сами попробуйте.

Человек сидел спиной к двери, а лицом к окну, забранному решеткой. Я обогнул сидящего и зашел со стороны окна. Он не шевельнулся.

- Ну как? - с живейшим любопытством поинтересовался через его голову гид.

Лицо, как лицо. Черты, правда, слегка смазаны. Усталость и безразличие к окружающему являли эти черты. Делая его лик бледным и хмурым. Лицо было чисто выбрито, что уже противоречило заявлению безухого. Бритвенные принадлежности в руки нам не давали, значит, брадобрей-то уж наверняка это лицо видел. Видел и я.

- Не может быть, - заявил безухий и в мгновение ока оказался рядом со мной, торжествующе простирая руку к сидящему. - Это, по-вашему, лицо? Либо глаза вас обманывают, либо вы сами обманываете свои глаза.

Я и не заметил, чтобы Перевертун шевельнулся. Но, несомненно, сидел теперь он к нам обоим спиной.

Мы попытались зайти с другой стороны, но спина неумолимо оказывалась перед нами, как если бы под человеком была вращающаяся площадка, жестко связанная с кем-то из наблюдателей. С безухим, наверное. Я потом к Перевертуну заходил. Снова видел его лицо и даже разговаривал с ним.

- Не может быть, - вновь заявлял безухий. - Как он может разговаривать, если на нем и лица-то нет?

Не менее интересен оказался человек, который в первый же день произвел на меня неизгладимое впечатление. Со временем я привык к тому, что из его головы косо торчит узкий металлический предмет - вязальная спица, как выяснилось впоследствии.

Впрочем, знакомством наши отношения назвать было трудно. Этот человек, как и другие наиболее интересные пациенты, избегал общих игр, предпочитая довольствоваться собственным микрокосмом. Обычно он, зажав уши, посиживал где-нибудь в стороне, лицо его могло быть веселым или печальным в зависимости от того, что он в данный момент напевал. А напевал он что-нибудь постоянно.

- Понимаете, друг мой, - объяснил мне гид. - Эта стерва вонзила в него спицу столь удачно, что она стала действовать, как антенна. Благодаря этой спице и стерве, он теперь постоянно в эфире. Настроен, кажется, на Европу-плюс. Минус свежесть и вкус, - добавлял одноухий гид.

- Ля-ля-фа... - Человек со спицей, пританцовывая, удалялся подальше от нашего назойливого внимания.

Должен заметить, что пристальным вниманием не был и я обделен. Со стороны врачей и цветных такое отношение было уже привычным, но вот и гид мой, я как-то открыл, смотрел на меня зачастую с пиететом и едва ли не со слезой. А то вдруг начинал проявлять беспокойство, быстро прохаживаясь взад вперед, потирая руки, сцепляя пальцы, ими хрустел, словно некая тайна скреблась, как дикая кошка, просилась из него вон. Но открыть эту тайну он считал преждевременным, а то и недостойным меня.

- Это правильно, что у вас борода, - сказал он мне однажды, но никакого значения его словам я тогда не придал.

Однако уже на другой день, пощелкивая запрещенными ножницами, он усадил меня на табурет, накинув мне на плечи белую простыню.

- Ну-с, как вам стричь? - спросил он, пародируя санитара, который нас обычно стриг и брил.

Я, было, забеспокоился, опасаясь за свое ухо, кто его знает, что у него на уме, может, и меня он хочет подправить по подобию своему, но он успокоил меня, заверив, что стричь будет только волосы.

Он лишь слегка подправил мою прическу, зато долго и неустанно трудился над моей бородой, чуть ли не по волоску выстригая, действуя с величайшим благоговением, словно священнодействовал или чудотворил. Наконец, он поднес к моему лицу зеркало.

- Ну, а теперь вы узнаете себя?

Еще бы. Конечно, узнал. Хоть он мне и бороду выстриг почти всю, оставив задиристый клочок-клинышек на подбородке. И усы.

Мне этот клинышек поначалу не понравился. Ярко выраженная борода мне более шла. Опасение возбудил этот клин, уж не делает ли мой гид из меня дурака. Но мой брадобрей столь красноречиво убеждал меня в том, что это актуально, что скоро и я стал находить в моем новом лице не только мужественность, но и приятность.