На этом записи окончательно обрывались. Жаль, что летящийся в небе объект останется неопознанным. Да и оценку интересующему меня событию дать не успел.

Я раскрыл тетрадь ближе к началу. Похотливые похождения этого козла.

'Что мне в женщинах нравится, так это их пол. Но бабу, доказано, бить надо. Плоть у нее от этого мягче становится. Податливей, что ли. Сдобней'.

Чуешь, ведьма, от какой я тебя участи уберег? Хрусть... Неспешное чавканье. Хрусть... Хорошая мысль и не нуждается в аргументации. Варька бесспорно того заслуживает. Этот Казанова и Козлодоев знал в бабах толк.

Погода к ночи пришла в негодность. Поднимался ветер, гулял поверху, бился о фрамуги рам. И всё усиливался, гудел на одной долгой гласной, гнул свое. Глухо, по-мужски, стонал дом. Совсем стемнело. Я встал, запер наружную дверь, которая хлопала. Варвара, опершись о локоток, задрёмывала. Я отвел ее наверх, усыпил.

Самому мне спать не хотелось. Виски ломило, то ли от разгулявшейся непогоды, то ли от выпитого с утра. Я спустился во флигель, прихватив тетрадь. Коробка, что под столом осталась, тоже интересовала меня. Я вынул ее из-под стола, поискал, куда бы сесть. Кроватью брезговал, придвинул хромой табурет. Сверчок, чье трескучее тремоло немного досаждало мне, переместился из-под кровати в печь.

В коробке были различные пишущие предметы: карандаши, синий фломастер, в том числе ручка, исчезнувшая с моего стола; лупа, бинокль; фото глупо улыбающейся женщины (средних лет).

Я снова открыл тетрадь - наугад. Вот начало трактата - 'Об усовершенствовании роз'. Способы разбивки садов и аллей. Размышлял, строил планы, новый Ленотр. Может, тоже дожидался своего часа, как я.

А вот нечто иное.

'Вечный двигатель! Почему бы и нет? Планеты-то вертятся.

Созданию вечного двигателя препятствует сила трения. Что за трения мешают нам существовать вечно?

Интригуем, роем ямы друг другу, замышляем нечистое. И живем, влача за собой груз содеянного. А ведь чтоб жизнь прошла не напрасно, немногое надо: построить дом, посадить дерево, приручить собаку, оставить потомство после себя кому-нибудь.

Зря не вря, я этих деревьев не меньше чем 1000 посадил. Да и деток осуществил в изрядном количестве. Ежели всех их собрать, можно [тщательно вымарано]. А ведь дети рождаются в результате трения плоти о плоть. Я так думаю, в будущей загробной жизни никакого трения нет.

Вот говорят: будьте, как дети. Мысль, внушенная свыше. Мы воспринимаем мир как что-то враждебное, без доверия к сущему, приходится бороться за существование, и неизбежна смерть.

При устранении страданий и страха смерти мир потеряет свою враждебность. Все тревоги и заботы уйдут, и мы станем, как дети: веселы, беспечны, любопытны, беззаботны, доверчивы. Поэтому надо либо принять смерть как неизбежный и лучший исход, либо поверить в возможность бессмертия. Говорят, мол, полежим и воскреснем? - Враки!

Сила человечества в том, что оно может устами некоторых своих представителей высказывать гениальные догадки, синтетические априорные суждения, а потом - усилиями остального человечества - их воплощать, претворяя в жизнь. Объединенное человечество и есть бог, и только так этот бог способен творить чудеса. Можно всего сообща добиться. Физического бессмертия, например. Это я за Кузьмой записал. Слово в слово.

Кое-что и в одиночку мне успеть удалось. Живя, как бирюк, обособленной особью, а не как все. Вот ежели б всех своих деток на это дело поднять. Чем загробное прозябание.

Некоторые зря считают меня сумасшедшим. А зря. Не хотят ничего знать, кроме своей глупости. Трудно во что-либо верить, легче неверой быть. Про молодильные яблоки и в народе предания есть. И в Эдеме еда - яблоки. Этот райский сорт изменяет формулу крови, воздействуя на эритроциты, красные кровяные тельца, делая их еще более красными. И эти яблоки очищают организм от кала и шлаков при прохождении скрозь пищеход', - писал садовник, счастливо сочетая склонность к литературной деятельности с некоторым отвращением к ней. Простонародные и нарочно испорченные выражения были ему и в устной речи свойственны, и даже преобладали в ней. Но, умея выражаться внятно, он - видимо, в пику всяческой литературщине - специально употреблял их. Ведь может, когда надо, выражать свою мысль с предельной ясностью. Ну и я, признаться, заимствуя эти крохотки, подсуетился насчет запятых.

Фрагмент остался незавершенным, жаль. Что бы он в него еще вложил от всех семи своих пядей? Может, не решился наиболее важное доверить бумаге?

Что, однако, он там намичурил? Молодильные яблоки! Неужели ему удалось? Вот откуда краски лица!

'Этак накатит.

Воображаешь себя неповторимым, в своем роде единственным, а тут... Сколько их ежеминутно мелькает мимо, и каждый воображает. А тебя в упор не видит никто. С ума сойти.

Мысль текуча и непостоянна. Может течь вспять, разливаться, как Мальта, истончаться до нитки, рваться, затягиваться в узелки. Так что те, кто сейчас умничает перед современниками, вполне могут завтра оказаться дураками во веки веков'.

Ах, что - философия? Облагороженные рассуждения садовника моего. Будь я издателем, я рискнул бы выпустить эти записки в свет. Почему бы и нет? Выборочно, во всяком случае. Небольшим пока тиражом. Не пострадала б словесность от его участия в ней.

'Плоть тяжелее воды, а экскремент - легче. Вот и говорит мне П.И.: гляди. Все плохое в человеке всегда всплывает наружу. Но если и что хорошее заприметишь - всё одно, докладывай. Всякое повседневное поведение, где бывает и с кем. Какие суммы потрачены и на какие нужды. В бумаги при случае загляни. Как состояние сколотил: наживал по крупицам или крал по-крупному? Всё примечай. Доложишь дней через пять. Нанесешь мне визит.

Примечать - дело нехитрое. У меня на них наблюдательность. Я - человек востребованный. Нужные люди везде нужны.

Мне самому этот тип подозрительный. И девка у него никудышняя. Может, оба они есть невесть кто. А душу у нее черт похитил. Может, банда у них. В таком случае мне вдвойне любопытен этот Варькин главарь.

Жалованье-то скромнейшее положил. Четыре тысячи - разве зарплата за сад? А сам в это время делает более крупные деньги.

Мы, мол, из Вологды. Есть такой город, я узнавал. Кассирша с вокзала сказывала. Может, он в этой Вологде убил кого? И продолжит здесь убивать по энерции? Кто его знает, что там всамделе было. Может он не Мамонов вовсе, а некий Альфонс. Не жилец в нашем городе он в таком случае.

Много приходится думать о нем. Вот и сейчас с новой силой об этом задумался'.

Ах, негодяй. Вот где скрывал сокровенное. Надо было еще в день приезда вручить ему посох. Чем же он движим? Любознательностью? Жаждой наживы? Знакомая страсть. Одно утешает: не успел доложить он П.И. Извините за невизит.

Я не заметил, как ветер стих. Попроказничал и улегся. Тишина объяла окрестности. Ни шелеста дерев, ни звука, ни шороха. Только часы тактично тиктакали, отсекая секунды. Умолк сверчок, зарыв талант под печкой, Молчание есть свойство всех вещей. Тишина непорочна. Это под шумок творятся всякие пакости.

Был тот час суток, когда время опрокидывается вверх тормашками, кончается и начинается с нуля, а если отбросить метафоры - полночь. Не успел я порадоваться тишине, как у мотыгинских что-то грохнуло. Наверное, запустили еженощный фейерверк. Где-то поблизости взвыл пес, вдохновившись луной. К окну плотно прильнула ночь, населенная злыми тварями.

Я отложил тетрадь. Еще будет время изучить эту письменность. Вернулся в дом, улегся в постель. Летучей мышью спустился на спинку кровати сон. Усните и вы, читатель. Что вам я и мой лабиринт.

А утром, едва златокудрая Эос, раздвинув занавес мира, зажгла восток, я был разбужен грохотом, донесшимся из Варвариной спальни. Полуодевшись, я кинулся туда, рванул дверь, вообразив с перепугу, что там обрушился потолок.

Но на первый взгляд ничего особенного не произошло. Всего лишь свалила ночной столик. Но, чуть приглядевшись, я обнаружил на лице Варвары то самое блаженно-бессмысленное выражение, которое бывает у идиотов или детей. Взгляд, обретший первоначальную невинность. И ничего садовничьего, к чему я почти привык, в этом лице не было.