- Довольно уж тебе цитировать Тредиаковского. Не будем спорить, каков он поэт, но сравненье посредственное. Говорил, что любишь, но вот проглотил, и куда делась твоя любовь?

- Напрасно ты пытаешься внушить к себе отвращение. Хотя, действительно, любить тебя иной раз - это геройство.

- Достал ты меня своей любовью. Даже досадно мне. А коли вот так я тебя стисну?

Основание, на коем полковник стоял, вдруг разверзлось под ним, и тело его неудержимо повлекло вниз, однако не в свободном падении, а словно насосом всасывало или за ноги его кто-то тащил. Ухватиться ему было не за что. Руки скользили по слизистой оболочке, половина туловища провалилось в двенадцатиперстную кишку, в которой пришлось ему туго. Да еще чудище намеренно увеличило тесноту, сдавив пилорическим сфинктером так, что дыханье у полковника сперло. Однако эта репрессия длилась недолго. Видимо зверю и самому не удавалось удерживать жертву в режиме сжатия сколь-нибудь продолжительно.

- Ты еще живой, гастронавт? Каково тебе заниматься любовью ко мне в таком состоянии?

- Деваться... однако... некуда... - сказал полковник, как только дыхание вернулось к нему. - Кто не занимается любовью, тот занимается войной.

- Любянка, блин. Мазохизм и невротические тенденции, - проворчало чудовище, однако несколько польщенное такой самоотверженностью. - Благодарю за преданность мне.

- Я, кажется, понял кое-что про тебя: ты боишься нашей любви?

- От вашей любви до ненависти один шаг. Сколь себя помню, все в любви ко мне изъясняетесь. Со времен язычества. Да стало ль с тех пор любовью обильней? - Внутри у чудовища все колыхнулось. Раздался шум, словно поезд прошел. Видимо, это был вздох.

Полковнику на секунду почудилось, что вдали, словно в конце туннеля, забрезжил свет. Солнечный или звездный, Сириус или Сатурн, а может - Москва, что находится в космосе, в большом отрыве от прочей страны? Но нет, наверное, пригрезилось. Вряд ли мог проникнуть сюда снаружи какой-либо свет сквозь все извивы кишок.

- Москва. Как много в этом ква...- сказал Твердоглазый. - А помнишь, полковник, как мы отдали французам Москву? Кроме того, что тактика, это еще и красивый жест.

Он задумался. Молчание его затягивалось и становилось несносным. Полковник обеспокоился.

- Уж не хочешь ли ты этот жест повторить?

- Был Белый Всадник намедни - с намерением взболтать это болото да наставить на путь истинный, - сказал левиафан.

Свет еще раз мелькнул и погас. И вместе с тем глубоко во чреве кто-то вроде бы всхлипнул. Или чавкнул чей-то сапог, вынимаемый из грязи. Не вор ли проник в органы?

- Ну и что же тот Всадник Белый? - спросил полковник, отмахнувшись от наваждения.

- Ныне стал так же бледен, как был бел.

Здесь, в верхнем отделе кишечника, полковнику было не столь просторно, как в желудке, но спасибо, что можно было хотя бы дышать. Кишка слева от сфинктера имела нездоровый багровый цвет, видимо была сожжена желудочной кислотой или желчью.

- Не нравится мне твой организм, - сказал он.

- Что такое? - обеспокоился левиафан.

- Во-первых, он не так розов, как ты в своем рекламном проспекте мне обещал.

- Странно. Внутри я себя ощущаю розовым. Неужели так же, как и снаружи, сер?

- А во-вторых, температура в тебе гораздо выше, чем 36,6. И печень раздута. Явный цирроз.

- Сколько я еще протяну, гаруспик?

- Бросай пить, вот что.

Левиафан вновь тяжко вздохнул - едва ль не со стоном на выдохе, сердце полковника, где он хранил свою верность отчизне, отягчая отчаяньем. Что-то подсказало ему: стон был не по поводу печени. Так что полковник, чувствуя в себе потребность как-то его утешить, сказал:

- Да не дыши ты так, а то все у тебя внутри ходуном ходит. Не так уж и плохо все. Другие левиафаны еще не то вытворяли, даже будучи стопроцентно трезвы. Царства небесные, гадства подземные. Японский Годзилла или китайский дракон. Или какой-нибудь евроамериканский левиафан средней величины и вонючести. Их история от нашей отличается лишь приключениями. А сюжет-то один и то ж. Войны, усобицы, зверства. Головотяпства и головокружения от успехов. И в результате ни один из них не повлиял столь глобально на историю и географию континента, как ты. Гордись. Мы даже можем, как и евреи - и даже с большим правом на то - считать нашу историю священной. Сколько раз избавляли

Европу от ее же чудовищ. Русская доля риска во всемирной истории всегда больше была.

От этих слов внутри Твердоглазого все воспрянуло. Даже кишка, в которой полковник сидел, подтянулась и стала тверже.

- А что они ожидали от нас? - сказал он. - Дадим себя взять? Валяйте, мол, валите, владейте. Только уж не обижайте очень.

- Ожидания всегда оправдываются, - сказал полковник. - В большей или меньшей степени. Ждешь беды? Непременно будет беда или хотя бы маленькая неприятность. Меняй их ожидания к лучшему. Кем мы будем для них, красавицей или чудовищем, от них тоже зависит.

- Честно говоря, гастролер, я и сам не знаю, чего хочу. Как начнешь размышлять - все мысли вязнут в болоте. Лучше бы и не задумывался.

- Это все от внутренней неопределенности, - сказал полковник. - Карты этого мира премного врут. На самом деле континент делится на три части: Европа, Азия и Россия. Причем Россия - эллипс с двумя центрами: европейским и азиатским. Отсюда метанья все. Отсюда трагедии.

- Трагедии у нас в традиции, - согласился левиафан.

- Есть все же в нашем отечестве что-то неуловимо лунное. Или земля в этом месте не круглая? Или ближе к луне, чем прочие страны? Или расплачиваемся за роскошь быть русскими? А любое движение навстречу добру кончается пьяным базаром.

- Это не кончается, это начинается так, - возразил Твердоглазый. - А кончается слишком всерьез.

- Долго ль еще претерпевать будем?

- Доколе не станет стыдно по всей стране. Я ведь, в том числе, из чего состою? Прохвосты и профуры, госимущие и предержащие, и прочие слюни общества, которым сколько ни дай, все мало. Их ведь - деваться некуда - тоже глотал. А то еще есть такая профессия - родину не любить. И этих приходится. А от них только изжога да отрыжка, как от редиски, гнусная. Мне бы побольше таких, как ты. Чтобы вместе поднимать отечество. Кстати, некоторые государи тоже были полковниками.

- Пока соберетесь поднимать отечество, глядь - а отечества нет, - сказал полковник. - Придут новые поколения, не озабоченные отечеством. Страна уже ими беременна, где-то в глубине ее чрева зреют новые силы, равнодушные добру и злу. Они вытопчут посевы прошлого, не удаляясь в этику, не разбирая, что в них хорошего, что плохого, чтобы, подобно эдипам, овладеть этой страной. А от кровосмесительных соитий еще более жуткое произойдет. Уродами родина разродится. Выродками, не имеющие шансов на собственное потомство. И придет вместе с ними третья волна русского нигилизма, и не оставит камня на камне от этой страны. Они будут серьезно настроены. У них не будет ни стратегии, ни тактики, ни будущего. Они придут с единственной целью - раздолбать этот мир, и будут тверды. В схватке, что насмерть, кто останется победителем? Они, закаленные передрягами, или рыхлое зарубежное буржуа? Они откажутся от себя и недолго просуществуют, но, уходя, взорвут этот мир, у мира не будет шанса спастись.

- Вдохновенно. Аплодирую. Прямо картину ада нарисовал, - сказал левиафан. - Ты мне, майор, Ид не дури. Христос воскрес, ну и я воскресну. Следующая тысячелетка будет тысячелеткой качества. Период цветущей сложности, процветание и профицит. Объявим в стране жизнь вечную, и будет град Божий и граждане в нем счастливы во веки веков.

- Мечтай, мечтай. Мечты твои в мочу попадут, а добрые дела претворятся в кал. А как же прохвосты, слюни? Они ведь тоже являются частью тебя.

- Изблюю этих блядей.

- А со мной что?

- Ступай, капитан. Верю, что любишь меня.

- Отпускаешь меня на свободу?

- Человек в этом мире может быть стопроцентно свободен, только будучи мертв.