- Да, господа, - обрадовался доктор прекращению склок. - Поправляться, крепчать, набирать вес...

'Это ужасно, сколько едят', - думал Антон, бросая взгляды на сотрапезников, хотя и сам испытывал непреходящий голод. Был только полдень.

Опять матрос более всех усердствовал. Легкий флирт с последующей пощечиной не повлиял на его аппетит. Прочие тоже не отставали. Артиллерист же больше отвлекался на мух, хватая их в воздухе и опуская в карман пиджака.

- Это лягушку он кормит, - объяснил Антону матрос. - Он и в братской могиле все ее опекал. Она у него под хвостом прячется. Когда же он садится, то перекладывает ее в карман. Вот муха пролетела - и ага! - обернулся он к Павличенко, который, уловив, что речь идет о нем, приложил к уху ладонь, настроив аппарат восприятия. Но матрос уже забыл про него. Да и насытился. - Вот так и черви нами чревоугодничают. - Он окинул взглядом жующих и встал. - Да, акушер, будешь в городе, захвати для этого забияки пирожное. - И кивнул на поручика, отошел.

Хлопнула дверь туалета, зажурчала вода.

Павличенко продолжал ловить мух, разговаривая мычаньем со своим карманом, как будто там действительно содержалось нечто живое. Изольда курила. Полковник еще дожевывал. Доктор, отвернувшись к окну, ковырял спичкой во рту. Смирнов прогуливался вдоль стола, в нетерпении поглядывая в сторону клозета. Потом решительным шагом вышел из комнаты. Однако через секунду его бледная физиономия появилась в проеме двери.

- Там Смольный... на проводе... - Голос был столь же бледен, как и лицо. Он опирался плечом о косяк, тыча большим пальцем себе за спину.

Антон первым подоспел на место события.

Лицо матроса было багрово - особенно по контрасту с лицом поручика. Глаза выпучены. Лампочка болталась возле левого уха. Тело еще раскачивалось, значит, не минуло и минуты с тех пор, как он, связав матросским узлом кусок бельевой веревки и провод электролампочки, что свешивалась с потолка, сунул голову в петлю и оттолкнулся от унитаза. До последних судорог, во всяком случае, не дошло. Антон, прыгнув на унитаз, ухватился за узел и тоже повис на нем. Проводка вырвалась из-под штукатурки, и оба тела ударились о стену, матросово - поручик успел подхватить.

- Ничего, вы отправляйтесь, голубчик, - пару минут спустя, выпроваживал Антона доктор. - С ним все в порядке будет. Закупайте снаряжение, вот вам окончательный список. Здесь все наши надобности учтены. А то времени у вас совсем нет.

- И вдруг чую, - захлёбывался поручик, - какая-то нематросская тишина. Так бы и отправился к праматросам, если б не я.

Полковник сунул Антону горсть золотых монет.

- Сидите тихо тут, - сказал Антон в досаде на беспокойных жильцов. - Драки и склоки не заводить. Не сорить и не ссориться. А то выпровожу вас к чертовой матери.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Время не течет, как вам думается. Время катится, словно каменный шар. И такие события, как несущественный подземный толчок или удар по голове неопознанным тупым предметом, после которого даже шляпа косо сидит, есть рикошеты этого шара от не менее каменного препятствия. После этого время-шар катится иначе. Путь его можно изобразить ломаной линией.

Изменения траектории, как правило, очевидны не сразу. И необратимы ни при каких обстоятельствах. Творцы истории, стратеги судьбоносных событий, конструкторы перемен, а так же завзятые игроки на бильярде бывают уверены, что могут с точностью рассчитать угол отражения. Убеждены, что угол отскока равен углу атаки. Но довольно часто шар отскакивает столь нерасчетливо, что отлетает стратегу в лоб.

И в то же время, чем больше живу, тем больше догадываюсь: мир не просто прост, он в своей простоте просто ужасен.

Первое время мне казалось, что все на меня пялятся, словно хотят узнать. Голова побаливала. Черная шляпа, как вы заметили, сидела несколько криво на ней. Но я тоже заметил, что многие жители щеголяли в таких же черных, выглядя иностранно. И почти на всех шляпы сидели криво. Так что в этом ряду пришибленных я не особо бросался в глаза.

Трамвай, уличная электричка, как раз разворачивался на конечной, у башни. Я его подождал, влез.

Я запомнил город и людей другими, более беззаботными, но и более серыми и обыденными, одетыми одинаково, словно один кутюрье на одной и той же машинке им пиджаки тачал. Что сообщало общие черты не только городу, но и стране. Сейчас одевались ярче. Да и моды претерпели с тех пор. Но просветленней не стали лица. Иные времена, нравы. В городе, говорят, постреливали. Сам я не слышал пока. И лично ни одного выстрела не произвел. Пистолет отобрали, отняли. Чем стрелять?

Улицы поменяли цвет, имена сменили. На центральной городской клумбе было пестро от астр. Неизвестная никому старуха крестила всех выходящих. И меня осенила. Спасибо ей.

Улица... Улицу я забыл - видимо удар сказался на длительности хранения информации. Но помнил 'Медвежий угол'. Я не знал такого кафе. Спросил у прохожего.

- От этой клумбы - так в ту вот улицу, далее - прямо. Там собаки будут сидеть. Как дойдешь до третьей собаки - поверни вправо. Тут тебе и кафе.

Собаки действительно сидели, словно держали пост. На расстоянии друг от друга метров в сто пятьдесят. Первая не обратила на меня внимания. Вторая забеспокоилась. Третья с лаем набросилась на меня, словно я в ее владения влез. Так что жил пожарный от клумбы невдалеке, в пяти минутах ходьбы от площади.

'Медвежий угол', светлой советской памяти 'Авангард'. Пятиэтажный дом, номер 17, улица Уллиса. Третий этаж. Я позвонил в нужную мне квартиру - пусто. Потоптался, позвонил еще. Выглянувшая на шум соседка сообщила, что товарищ майор отсутствует. Никак нет его дома. - Майор? - Так точно. Товарищ. А вы кто? - Подполковник. Наверное, на дежурстве? - Сам он не дежурит, доложила соседка. Осуществляет общую руководящую деятельность военизированной пожарной частью номер 26. Будет после шести. Разрешите идти? - Я разрешил.

Между третьим и четвертым этажами шла какая-то возня. Я глянул вверх. Жестокие дети пытались сбросить в мусоропровод кошку, но только оцарапались и вспотели зря.

Убивая время, я доехал на трамвае до пожарной части, располагавшейся на этой же улице, но в самом конце. Ведомство Семисотова являлось крайней западной точкой города, так же как башня на улице Семихвостова - крайней восточной. Мне это фонетическое родство показалось символичным.

Тупик, слепая кишка. Пожарная вышка. Стена. Арочный, слово алчно раскрытый рот - въезд. Ворота, зевнув, выпустили автомобиль.

Я покрутился возле пожарки. Взгляд не проникал за стену, но слышны были голоса, отдающие команды и принимающие их, рулады хорового пения (преобладали альты), дважды воздух оглашали медные вопли, как если бы полковой трубач зорю играл. Звуки, не характерные для подобного рода учреждений, и я даже подумал, что ошибся, ошиваясь именно тут. Но как только сомнения одолевали меня, я поднимал взоры к арке и читал вензеля: ВПЧ-26, и они исчезали. Время от времени открывались ворота, выпуская красный пожарный наряд.

Основной своей задачей на данный момент я считал возвращенье оружья. Принадлежащего государству, но временно доверенного мне. Но не лезть же с кулаками на КПП. А добровольно они не пропустят. Не налетать же на Семисотова в его в кабинете. Да и пистолета моего у него с собой нет. Спрятал где-нибудь.

Солнце возносилось круче, становилось ярче. Я вернулся в центр - поглядеть, осмотреться, чем город жив. До вечера времени было довольно.

Возле блинной 'У тещи' я вспомнил, что не успел позавтракать. Я зашел, потребовал блин. Мне предъявили. Я съел.

Я уже упоминал, что на многих горожанах, даже зажиточных, были такие же шляпы, как и на мне. Словно траур - по ком? Или прозелиты веры иудейской в нашем городе завелись? Правда, не носили пейсов, бород. Впрочем, вон, один бородатый, бредет куда-то в поисках счастья, еле влачась, бормоча под нос, с кем-то доругиваясь. Еще один прозелит, пьяный - в прозелень, сзади шел, придерживая его за фалду. Словно не пускал его к счастью, не допускал даже возможности счастья для такого субъекта, как он.