Вызвался Савелий - рассказал, как сумел. Партизан кое-что понял, а что не понял, то дофантазировал.

- Значит, хотел скормить меня кровопивцу? - прошипел он. - Я-то думал, что примерещилось, быть не может, чтобы Олежка...

В глазках лесника злобно сверкнули отблески углей. Я попытался отодвинуться, вдруг показалось, что лечение дало побочный эффект - тело выздоровело, а мозги, наоборот... - но крепкая ладонь схватила меня за грудки. Видно, встревожился не только я, Степан занял позицию за спиной лесника.

- Сперва хотел повесить, а теперь решил так со мной разделаться? Что плохого я тебе сделал, гнида?! Ты заодно с Зубом, да? Вы, менты... - Партизан примерился к моей переносице, только бы не вздумал боднуть. На лбу и так надулась здоровенная шишка, я чувствовал, как она пульсирует. Для полного счастья не хватает сломанного носа.

Степан легонько, чтобы отвлечь от меня, и немного привести в чувство ошалевшего лесника, хлопнул его по плечу. Тот выпустил мою куртку и набросился на кума - точно, повредился головой! Степан, заломив руку Партизана, развернул, а затем пнул его. Грязный сапог плашмя шлёпнул по голому заду; если смотреть со стороны, получилось даже забавно. Глупая ситуация, и немного для Партизана непонятная. Побить бы кого-нибудь для успокоения нервов, да не получается. Наверное, очень неприятно, когда все против тебя, а ты голый и растерянный. Степан, изобразив на лице скуку, поигрывает ножиком, поодаль Ренат - укоризненно качает головой, его автомат, вроде и смотрит в сторону, да неспроста ментяра насупился и зыркает исподлобья - разбери, что у него на уме! И уж совсем ни в какие ворота - верный Савка не рвётся заслонить грудью: руки его машут, будто крылья, глаза, что блюдца, и орёт он громко, но, почему-то, на Партизана, а не на его обидчиков.

- Ты бы сначала выслушал, дядя Петя, - попытался я угомонить возбуждённого человека. - А то скандалишь, не разобравшись!

- Пусть послушает, может, докумекает. Ренат ему растолкует, кто, кому и чем обязан, а мне надо бы с тобой посоветоваться, - кум сунул нож за голенище, и увлёк меня с освещённой костром полянки. Когда мы отошли, он зашептал: - я здесь, как слепой. Ничего не вижу, а понимаю ещё меньше, но чувствую, что за нами следят. Объяснить не могу, да что-то мне жутковато. Смотрю на ночной лес, как нецелованная девка на тёмную подворотню и сам на себя страх нагоняю. Других я решил не пугать, а ты знать должен. Сам решай!

Я ничего не услышал - моим ушам не дано отличить звук шагов крадущегося зверя от шороха листвы. И не унюхал - после ночёвки под дождём нос с удовольствием хлюпал, но едва ли уловил бы запах твари, даже если бы она сдохла под ближайшей ко мне ёлкой несколько дней назад. И уж, тем более, ничего не увидел в сгустившемся перед рассветом сумраке. Но я почуял волков: они не агрессивны и не дружелюбны, и они явились по мою душу.

- Оставайся здесь, - сказал я, и направился туда, где, как мне чувствовалось, затаились звери. Я, действительно, не видел опасности. Хотели бы, давно б разорвали, этих не отпугнёт едва живой костерок. Но кума с собой я брать поостерёгся, не был уверен, как стая отреагирует на Степана, а, главное, как отреагирует на зверей Степан.

Небо чуть посветлело, но меж деревьями по-прежнему чернильная тьма, лишь едва заметно, ещё сильнее подчёркивая эту тьму, светятся шляпки перезрелых грибов и гнилушки. Я увидел едва различимый чёрный силуэт, горят жёлтые светляки глаз - вожак вышел навстречу, он ждёт. Почти собачье тявканье предостерегло: ближе подходить не следует.

Говорить с животными невозможно даже мысленно. Я думаю, что для них слова, тем более, не произнесённые вслух, ровным счётом ничего не обозначают. Наше с волком общение - это мешанина из образов и чувств. По-человечески это могло бы звучать примерно так::

"Стой здесь. Не бойся (снисходительно и добродушно сообщает волк). Ты не добыча. Ты в моей стае. Сейчас. Потом не попадайся. Будешь добычей (это уже предостережение)".

"Я тебя понял".

Ещё я понял, что вожак не знает, что заставило его привести сюда стаю, просто знает, что находиться здесь и охранять меня - естественный порядок вещей. Я не вижу в этом ничего естественного, и понимаю гораздо больше того, что хотел сказать волк. Это меня пугает. Но, вернувшись к Степану, я даже не делаю попытки объяснить, какая забота меня одолела.

- Они нам не навредят, если мы сами не спровоцируем, - успокоил я Белова. - Они пришли, чтобы охранять нас... или сторожить.

Мы вернулись к костру. Партизана к тому времени угомонили, привалившись спиной к берёзе, он пытался соорудить из рукавов куртки механика какое-то подобие обуви. Лесник выглядел потерянно - кураж и жажда деятельности поугасли.

- Слушай, мне Ренат объяснил. Вон как, оказывается, - глянув на меня исподлобья, пробубнил Партизан. - Значит, будем считать, расквитался ты со мной за то, что хотел повесить... может, я ещё и должен. Ты знаешь, за мной не заржавеет! А Зуба ты, в самом деле, завалил?

- Там всё по-честному, - почему-то заоправдывался я.

- Мне без разницы, как у вас там было! Должок за ним остался. Значит, он опять сумел отвертеться... - нашёл новый повод для расстройства Партизан.

А за компанию с ним загрустил и Савелий. До него, наконец, дошло, что никакие кровопивцы не монстры, если даже почти мёртвых людей исцеляют. Вон оно что, граждане! Получается, зря механик в Антоху стрельнул? Удружил, называется! Не знал я, как объяснить, что не было у нас шансов оживить Антона, мы тогда и не представляли, что такое возможно. Пришлось растолковывать, что кровопивцы - они, как люди, тоже разные: одни хорошие, а другие - так себе. Честно-честно, Савка, тот гад был очень злым, значит - всё ты сделал правильно! Утешил я механика. Самого бы меня кто утешил, тяжко стало на душе после встречи с волками.

Едва из утреннего сумрака проступили очертания деревьев, я принёс Партизану одежду и мы торопливо собрались. Шли быстро, надеясь опередить потихоньку выползающий из овражков туман. Партизан, слегка опомнившись, вновь принялся безумолчно болтать, а когда, наконец, выговорился, на него навалилось угрюмое безразличие. Время от времени лесник останавливался, чтобы поправить обмотки на ступнях, потом его взгляд начинал беспокойно шарить по кустам и деревьям, а руки искали несуществующее ружьё. Мы, не дожидаясь Партизана, шли дальше, и тому приходилось, чертыхаясь догонять.

Волки не лезли на глаза, но их присутствие чувствовалось. Я прибавлял шаг - да разве от зверья убежишь? И вовсе я не боялся, что затевается недоброе, а всё равно хотелось оказаться как можно дальше от этих попутчиков. Лесник нервничал, он чуял - поблизости кто-то есть, а опыт говорил, что зверь может быть либо охотником, либо дичью, по-другому никак. Я не пытался убедить лесника в обратном; он и без того время от времени колол меня подозрительным взглядом. Понятно, не по вкусу ему, что здесь командует абсолютно тёмный в этом деле, и, кажется, немного спятивший молокосос.

Вскоре мы подошли к мосту; костюмов химзащиты на месте не оказалось - там, где был тайник, остались разворошённые ветки да листья. Не буду врать, что ожидал чего-то другого, но была-таки, надежда.

Барачники намного опередили нас. В лесу нынче беспокойно, надежда лишь на то, что это их задержало. Может, да, а, может, и нет, они идут по железке, и, скорее всего, уже вышли из леса, а нам теперь придётся полоскаться в болоте.

Шоссе, деревня, где возле дома, в котором мы провели ночь, разбросаны обглоданные падальщиками кости волколаков, снова лес, и болото.

Похоже, волкам известен короткий путь через топи. Мы ещё не выбрались на берег, а волки поджидают нас там, где рельсы выныривают из воды. Теперь я хорошо их рассмотрел - это крупные, очень крупные звери. Они больше не хотят прятаться, сбились в кучу, бока вздымаются и опадают. Мокрая шерсть, раззявленные пасти, алые языки и желтоватые клыки.

- Не вздумайте стрелять, - забеспокоился я, и, поспешно выбравшись из болота, пошёл к волкам. На меня уставилось восемнадцать хищных глаз, горящие взгляды выморозили внутренности, но я не остановился. Когда я приблизился, звери нехотя потрусили в лес, и только когда они ушли, люди решились выйти на берег.