Сводки о подвигах Филиппа в Ай-Лаке Ги приготовился читать внимательнее всего. Начав с реформы системы управления, смены коррумпированных чиновников и реставрации туземного короля, он избавился от всех крупных игроков на политической арене колонии. Сосредоточив в своих руках неограниченную власть, де Валансьен начал эксперименты…

– Знаешь, – Ги поднял голову. Мирти стоял, опираясь на кипу неразобранной корреспонденции на столе, и корчил нервические гримасы.

– Знаю, причем очень многое. Но можешь просветить еще.

– Знаешь, я решил составить тебе компанию. Не каждый четверг можно живьем услышать речь будущего победителя.

Де Валансьен предпочитал выступать на открытом воздухе. Так он мог собрать больше слушателей, подчеркнуть скромность и близость к народу. Плас Сен-Луи, площадь, располагавшаяся с внешней стороны стен Верхнего Города и названная в честь святого покровителя нищих и калек, была идеальным вариантом для решающей речи. Заключенная в кольцо доходных домов и крытых торговых рядов Сен-Луи вмещала несколько тысяч человек.

Со стеной спин Ги с Мирти столкнулись уже на подходах к площади. Улицы полнились народом. Неудачливая бригада трансляторов, зажатая в толчее, тщетно пыталась протащить сквозь толпу разобранную машину фантазий. Обескураженный визор держался за руку одного из спутников, словно малый ребенок за подол матери.

– Сюда.

Ги впихнул Мирти в ближайшую лавку.

– Есть черный ход?

Торговка молча указала на дверь, располагавшуюся на противоположной от входа стене. Судя по всему, не один Ги догадался в этот день подобраться к площади с внутренних переулков торговых рядов. Он бросил женщине монетку.

Постучавшись в заднюю дверь еще одного магазина и расставшись со второй монеткой, они выбрались на улицу почти у самого ее слияния с площадью. Растолкав собравшуюся публику локтями, Ги вывел Мирти на переполненную Сен-Луи, в самом центре которой высился деревянный цилиндр трибуны. Пробиться ближе к ней было невозможно, так что Ги пришлось довольствоваться тем, что у него хотя бы вышло прислониться спиной к стене дома. Большая часть собравшихся не удостоилась даже столь ничтожного комфорта.

Шум на площади стоял соответствующий случаю. В какофонический гул слились щелканье настраиваемой аппаратуры визоров, искаженные фильтрами и громкоговорителями предостерегающие крики криомантов, скандирование речевок, брань и даже ржание лошадей.

– Кто додумался притащить сюда коней? – прокричал Ги, наклонившись к самому уху Мирти.

– Ты же не думаешь, что де Валансьен обходится без кареты? Слышал, он старомоден и мобили не жалует.

Как выяснилось, де Валансьен не обходился также без двух магов и пятерых полицейских оперативников, поднявшихся на трибуну вместе с ним. Вскинув правую руку со сжатым – насколько Ги разглядел с такого расстояния – кулаком, лидер Партии Справедливости вызвал рев восторга. Публика обожала его за то, что слышала из его уст все, чего так долго ждала, и не сомневалась, что уже вскоре все желанные слова претворятся в жизнь. Рубанув рукой воздух, де Валансьен моментально погрузил площадь в молчание. Помимо его голоса тишину нарушало лишь шелестение машин фантазий.

– Друзья! – обратился де Валансьен. – Сегодня воистину славный день! День, когда я полностью убедился в победе – нашей с вами победе.

И он заговорил о преданности и долге, двух составляющих будущих успехов на ниве изменения страны. Будучи предан Эльвеции, он в свою очередь ожидал преданности от народа. Поддержка в любых начинаниях, оправданные надежды на перемены, ни шага от линии Партии и другие догматичные, но оттого и столь привлекательные фразы так и сыпались с языка де Валансьена. Ничего нового ни Мирти, ни Ги, ни остальные мало-мальски смыслящие в политике слушатели не слышали ровно до того момента, когда политик добрался до середины речи и, переведя дыхание, медленно повернулся, осматривая толпу.

– Вы ждете от Партии не просто слов, друзья, – хрипло выговорил де Валансьен. – Думаю, мало у кого хватит смелости обвинить Партию в бездействии, но сегодня я решил объявить о чем-то особом. Я верю в принципы равенства и справедливости, как гласит наш устав, но есть один принцип, в который я верю еще сильнее. Верю всей душой, всем сердцем, всем существом.

Драматическая пауза – и де Валансьен продолжил.

– У каждого из нас много путей, но одна миссия. Не знаю, как вы, а я в своей убежден. Это работа на благо нашей любимой Эльвеции. Это война, это череда сражений с несправедливостью, и, как и у почти всякой войны, у нее есть две отличительные черты. Во-первых, неизбежность генеральной битвы. Во-вторых, жертвы. Каждый из вас, моих верных друзей, внесет свой вклад в победу в решающей схватке, отдав свой голос. Кто-то принесет жертву, лишившись благосклонности толстосума-работодателя или верящего в божественность монархии соседа. Члены Партии рискуют гораздо большим. Но я, я несу ответственность за победу, и мой вклад, моя жертва, – де Валансьен приложил руки к сердцу, – они должны быть самыми значительными, иначе я зря занимаю свое место. Они уже принесены на алтарь нашей победы. Вчерашним днем мной подписаны кое-какие бумаги, друзья. Я продал все свое имущество, кроме дома, в котором вырос, и все вырученные деньги планирую использовать, чтобы не оставить врагам шансов лишить нас победы.

Это была революция. До этого момента ни одному из жителей Эльвеции не могло даже прийти в голову, что богатый человек может поступить подобным образом. Мирти толкнул коллегу локтем в бок и постучал по виску. Губы беззвучно произнесли: "фанатик". В ответ Ги покачал головой. Де Валансьен прекрасно отдавал себе отчет в том, что сделал. Непонятно было лишь одного: тонкий ли это расчет при уже выигранной войне или ставка ва-банк.

Понимая, что после такого сказать больше нечего, де Валансьен еще некоторое время развлекал публику историями о грядущих реформах и о том, какой замечательной будет жизнь после победы Партии Справедливости, затем распрощался, пожав руки пробившимся к трибуне последователям, и скрылся из вида.

– Безумец, – твердил Мирти на обратном пути. – Надолго таких красивых жестов не хватит.

– Ему и не нужно.

Ги запрыгнул на подножку трамвая. Ехать до конторы оставалось не дольше четверти часа.

– Когда он добьется победы, нынешние богатства не спасут никого. Скажи спасибо, если нашему Шедерне позволят оставить фирму себе. Могут и растащить для нужд угнетенных.

– Мне казалось, ты поддерживал де Валансьена, – скривился в очередной гримасе Мирти.

– Поддержка никуда не делась.

– Тогда откуда такая трогательная забота о деле шефа?

– Я на него пока еще работаю. Не забыл?

Мирти оскалил в улыбке зубы, белые и ровные. Зубы хорошо зарабатывающего человека. Если Ги был полнейшим дилетантом в юриспруденции и помнил исключительно декреты, что-либо запрещавшие, его приятель прекрасно разбирался во всех хитросплетениях законов и потому получал существенно больше. Мирти олицетворял все, чем славились юридические фирмы: полнейшая внешняя невзрачность при способности отравить жизнь любому гражданину монархии вплоть до министров. Естественно, ему было, что терять. Де Валансьена с его справедливостью и равенством Мирти ожидал с такой же тревогой, как и сам Шедерне.

– Шкурный интерес, да, Ги?

– Я родился там, где при наплевательском отношении на шкуру ее могли содрать и пустить на шаманский барабан.

– Ах, оставь! – отмахнулся Мирти. – Лутеция – не Кемет, где перемены в порядке вещей.

Ги усмехнулся, заметив, что низкорослый негр с Кемета, державшийся за соседний поручень, неодобрительно посмотрел на его товарища. Интересно, что он забыл в Верхнем Городе? Неужто катит на смену в Трансконтиненталь?

– Перемены нужны, дружище.

– Но не такие.

– А какие? Повышение налогов – тоже перемены, да и захват новых колоний. Но желает ли подобного народ? Судя по тому, что сегодня наблюдалось на Сен-Луи, ему нужно далеко не это.