— Трассирующими стреляешь? С ума сошел!
— Так виднее, куда пули ложатся. Я хотел в офицера…
— Ему тоже виднее, откуда пули летят, — сердито проворчал Тетерчев.
Шура послушно опустил автомат. Выхватил из-за пояса гранату. В грохоте и сверкании разрывов офицер вместе с мотоциклом взлетел на воздух.
— Вот это правильно, Саша!
Легковая машина неподвижным пятном темнела посреди дороги. Четверо сидевших в ней молчали. Алеша Ильичев выстрелил для проверки. Ответа не было.
— Готовы! — сказал Макеев. — Пойдемте, товарищи.
— А трофеи? — разочарованно протянул Шура. — Разве мы не возьмем их с собой?
— Какие там трофеи! Подбитая машина с начинкой из фашистской падали. От таких трофеев можно отказаться в пользу воронья.
Встреча в соборе
Женщина с младенцем, завернутым в теплое одеяло, осторожно пробиралась в толпе на паперти Лихвинского собора. Проходя мимо рослого черноглазого парня, она легонько задела его и крикнула сердито:
— Ты что толкаешься? Видишь, с ребенком иду. Поаккуратней надо.
Тот обернулся, возмущенный:
— Подумаешь, какая! Сама толкается, а к другим пристает.
Из-под старушечьего платка глянули живые карие глаза учительницы Музалевской.
— Антонина Алексеевна! — вырвалось было у Шуры, но спохватившись, он проворчал грубовато: — Сама бы поаккуратней, а то прешь не глядя, а люди виноваты…
«Так это она на явку с младенцем! Ловко придумано». Шура хорошо знал Музалевскую. Она часто бывала в Лихвине, заходила и к ним. Держала связь с Надеждой Самуиловной по общественной работе.
— Крестить вот принесла, — сыпала между тем Музалевская быстрым бабьим говорком, — да поп все нейдет. Боюсь, как бы младенчика не застудить.
В церкви началась служба, паперть постепенно пустела.
— Передай Макееву, дочка у него родилась. — Музалевская отогнула угол одеяла, прикрывавший розовое, с кулачок лицо новорожденной. — Гляди, какая! А жена, передай, здорова, кланяется. — И так же скороговоркой, только понизив голос, добавила: — Скажи ему, бойцов надо провести в Кипеть. Двадцать пять человек. Из окружения прорвались. В лесу сидят, в овраге под Мышбором. Можете?
— Не знаю… Сейчас все на операции ушли. Только двое остались сторожить. Новости еще есть какие?
— А-а-а! — укачивала Музалевская расплакавшегося ребенка, и речитативом на мотив колыбельной песни: — По железной дороге ходят немецкие осмотрщики и дрезины с военным грузом. А поезда ходят от двух до пяти… А-а-а! Если сможете на Кипеть, дайте знать. Буду ждать до завтра… А-а-а-а!
Шура огляделся. Убедившись, что, кроме них, не было никого, заговорил быстрым шепотом:
— Как минирован мост? И где еще мины? Где у них огневые точки? Где комендатура штаба? Управа? Как там расположены комнаты? Пока все. — И добавил громче: — Прощай, тетка. В другой раз не толкайся. Надо быть культурнее.
По безлюдным улицам ходили немецкие патрули. Из двора с выломанными воротами вышла женщина в ватной кофте, накинутой на плечи поверх худого ситцевого сарафана в лиловых цветочках по красному полю. Пугливо посматривая по сторонам, она пробиралась вдоль дырявых дощатых заборов, наполовину разобранных на топливо.
— Halt! — крикнул часовой у перекрестка, женщина застыла на месте, прижимая к себе какой-то сверток под кофтой. Немец схватил ее за платье. — Ты комсомол!
— Комсомол? — слабо усмехнулась женщина. — Я старая. Понимаешь? Дети у меня вот какие. — Она провела рукой на уровне своего плеча.
— Ты красный! — твердил немец, дергая ее за платье. — Ты комсомол. — И, обнаружив под ее распахнувшейся кофтой два кочана капусты, грубо выхватил их.
Женщина заплакала.
— Отдай! Дети у меня сидят голодные. Насилу выпросила у родни. Щи хотела сварить им. Отдай!
Но солдат упрямо тащил ее за собой.
— Ты комсомол! Красный! Иди.
Шура шел следом на некотором расстоянии от них. Сдерживая ярость, придумывал, как бы вызволить женщину. Они свернули направо и скрылись за углом.
Вдруг из подворотни выскочило лохматое чудовище. С радостным лаем прыгнуло на Шуру и лизнуло его в лицо горячим языком.
«Тенор! Откуда он взялся? Или мать перед отъездом оставила у соседей?»
И, не успев подумать о том, что он делает, Шура обхватил шею собаки.
— Пиль немца! Куси его!
Тенор наставил уши. Потянул в себя воздух. Одним прыжком очутился на углу улицы и, увидев здоровенного мужчину, толкавшего худую, заморенную женщину, с грозным рычанием впился в коричневые обмотки на его ноге. Храбрый вояка заорал во всю глотку и не то от боли, не то с перепугу свалился на землю. А женщина, подобрав вывалившиеся у него из рук кочаны, шмыгнула в пробоину забора, пересекла пустырь и скрылась.
Грохнул выстрел. Отчаянный собачий визг просверлил воздух. Доблестный воин воровато огляделся и, убедившись, что свидетелей его героического поведения не было, вскочил, высоко поднял голову и молодцеватым шагом вернулся на свой пост.
Тенор еще узнал Шуру. Слабо вильнул хвостом. В потухающих глазах его мелькнуло выражение беспредельной собачьей преданности и погасло. Из простреленного горла хлынула кровь. Он передернул лапами, вытянулся, замер.
Шура снял шапку. Ветер трепал его черные волосы.
В глазах стояли слезы. Он быстро нагнулся, провел рукой по волнистой, еще не остывшей шерсти собаки и пошел прочь.
Поезд взорван
Сидеть неподвижно в кювете в этот бесснежный и уже по-зимнему морозный день, терпеливо выжидать, ловить ухом каждый шорох для Шуры было труднее всего. Ноги застывали даже в теплых валенках, а сердце жарко выстукивало нетерпеливую дробь. Музалевская сказала — поезда ходят между двумя и пятью. Уже второй час, а между тем ничего еще не видно.
— Идут!
Макеев приложил палец к губам. Шум шагов приближался. Потом картавый немецкий говор. Изредка — постукиванье молотком по рельсам. Шура уже вскинул свой полуавтомат.
— Осмотрщиков пропустить! — одними губами, но совершенно отчетливо проговорил Тетерчев и в пояснение добавил — Пускай доложат на станции, что путь в порядке.
Шура смотрел на него восхищенный: «Вот это командир! Все предвидит…»
Осмотрщики прошли. Шаги затихли. Можно бы, кажется, начать разборку пути, а то ведь и не успеть, пожалуй. Но Тетерчев с Макеевым все еще медлят, чего-то выжидают. Глухой, едва различимый шум возник где-то очень далеко. Он постепенно нарастал, и уже нельзя было ошибиться — поезд.
Шура переводит укоряющие глаза с командира на комиссара: «Проворонили! Теперь крышка! Проскочит, как миленький».
Тетерчев чуть приподнял голову над кюветом.
— Дрезина!
Партизаны взяли было на прицел.
— Пропустить! — сердито зашипел командир.
Опять пропустить! Шура совсем обозлился. Что ж это такое? Мерзнуть здесь часами только для того, чтобы полюбоваться, как немцы под самым носом у них прогуливаются взад и вперед.
— За работу! — скомандовал наконец Тетерчев, когда дрезина отгрохотала.
Шура бросился на рельсы, как на врага. Орудовал клещами и отверткой. Торопился, не разгибал спины. Все казалось, что они не успеют разобрать путь и поезд пройдет благополучно. По лицу жарко струился пот. Шура сбросил шапку, расстегнул пальто. Рядом с таким же молчаливым упорством работали Шура Горбенко, Ильичев, Тетерчев и Макеев.
— Тсс! — Комиссар застыл с протянутой вперед рукой, прислушался.
— Ложись!
Пятеро в серо-зеленых шинелях показались на повороте. Между ними один офицер.
— Огонь!
От дружного залпа фашистов будто смыло. Или это только уловка? Притаились? Подстерегают?
С ружьями наготове партизаны пошли вдоль насыпи. Шура первый наткнулся на убитого немца. Он лежал навзничь, щекастый и еще румяный.
— Капут! — жестко сказал Шура.
В нескольких шагах лежало еще двое — один ничком, широко раскинув руки и ноги, другой скорчившись, с застывшей гримасой ужаса на лице.
