Неожиданно в далекой тьме длинного коридора Кавай увидел свет и два человеческих силуэта. Он погасил лампу, начав медленно и осторожно приближаться к теням. Было очевидно, что люди вели приятную беседу, судя по тому, что время от времени, прерывая ее, они громко смеялись. Один из собеседников, пожилой человек в старинном городском костюме XVIII века — в кафтане, отделанном собольим мехом, и расшитом серебром жилете, сидел на большой мраморной глыбе. Перед ним, с записной книжкой в одной руке и карандашом в другой, стоял молодой человек, одетый на европейский манер, с крючковатым носом, зализанными назад волосами и красиво подкрученными усами и что-то объяснял первому, указывая на камень. Находившиеся поблизости керосиновые лампы бросали необычные двойные тени на неровные стены подземного хода. Вдруг старший из собеседников встал, а молодой человек с усами стал внимательно осматривать камень, на котором тот только что сидел, занес что-то в записную книжку, потом поклонился в знак благодарности, нагнулся, взял одну из ламп и быстро зашагал вглубь коридора. Старик снова уселся на глыбу.

Кавай включил фонарик, и старик заметил это. Не успел Кавай с ним поздороваться, как тот сам обратился к нему.

— А ты не хочешь, чтобы я встал? — спросил он.

— Нет, что вы, — удивленно ответил Кавай и после небольшой паузы осмелился спросить призрака, — а кто был тот человек, с которым вы разговаривали? Мне он показался знакомым.

— Да один одержимый, — ответил старик. — Записывает все, что выбито на камнях. А ты кто такой будешь, парень?

— Кавай. Меня зовут Климент Кавай, — сказал профессор.

— А, ты не из наших. Это стружская фамилия, — сказал старик.

— Все мы из наших, — уклончиво ответил Кавай.

— Ишь ты, умник какой нашелся! Что значит — все из наших? Мы, живущие в верхней части города, считаем, что отличаемся от жителей нижнего города, а не то, что от вас. Ты знаешь, что тот, кто к нам идет, должен у Нижних ворот сапоги обуть, и то мы не всех к себе пускаем в Верхний город…

— Простите, господин, а вы кто? — спросил Кавай.

— Андроник Пармак, парень! — с гордостью заявил старик.

— Пармак?! — Так это в вашем доме нашли мраморную плиту, на которой написано…

— Да, ΚΑΙΠΙΩΝ ΔΡΥΑΝΤΟΣ ΤΗ ΠΑΤΡΙΔΙ… (Капион Дриянтов — родине), — сказал старик на хорошем греческом. — А вот, только что он самый и прошел…

— Кто? — спросил Кавай, уже готовый к любому ответу.

— Он самый, — сказал Андроник Пармак, с усилием встал и показал на место, где сидел. — Капион Дриянтов. Вот тут его имя. Не понравилось ему, что я на его имени сижу.

Профессор Кавай посмотрел на кусок мрамора, на котором только что сидел Пармак, и вытаращил глаза, потому что это была та самая стела, которую он так давно искал.

— Значит, эта стела лежит здесь. А я столько сил потратил, отыскивая ее в Охриде, — сказал он Пармаку. — У Нушича написано, что камень находится у вас в доме. Но его и там не было…

— Я принес его сюда, когда простился с тем светом и пошел по переходу на другую сторону, чтобы было, где посидеть, — сказал Пармак, испытующе глядя на Кавая. — Теперь я иду оттуда, сейчас посижу тут и вернусь обратно…

— Вот оно что… — сказал Кавай, довольный, что наконец-то нашел один из нескольких знаменитых охридских камней.

— И тот парень, который тут был совсем недавно… Поговорил со мной немного, потом попросил встать, чтобы переписать текст. Да ведь и ты его видел, не так ли?

— Да, видел.

— Сам он из Белграда, а говорит, что его предки отсюда. Имя у него красивое, старинное. Его зовут Алкивиад…

— Нушич! — выпалил Кавай.

— Вот, вот, он самый и есть, — подтвердил Андроник Пармак. — И знаешь, такой шутник. Если бы меня не рассмешил, я бы ни за что не встал с места. Он смехом меня поднял.

— Ну, да! — крикнул Кавай, стукнув себя по лбу. — Как это я его не узнал! Это же был Бранислав Нушич.

— Ну, ну, парень! — сказал Пармак, удивленный столь бурным проявлением чувств профессора. — Ты все-таки потише! Подумаешь, увидел какого-то писаку-голодранца. Это же не патриарх и не владыка Охридский, прости, Господи…

80

Словно из мощного громкоговорителя, через балконную дверь донеслись отзвуки взрывов, чтобы после короткой паузы повториться вновь, на этот раз еще громче. Видно, грохотало где-то по соседству. Деян Коев, обедавший вместе с женой, молча ел. Вдруг он нервно бросил вилку на тарелку и, бранясь, вышел на балкон, чтобы посмотреть, что происходит. Вдали пролетели два истребителя, пуская ракеты в сторону близлежащих гор на северо-востоке.

Деяна Коева ужасно бесило такое положение вещей. В него, как когда-то в свое увольнение с работы, он просто не мог поверить. Деян был воспитан в понятиях ушедшего времени и принадлежал к поколению, которое с младых ногтей росло с убеждением, что живет в безопасной стране и что так будет вечно. Теперь над той же самой землей, только с порушенными ценностями и с сильно изменившейся, почти поставленной с ног на голову общественной жизнью, летали истребители. Шла межнациональная война. «А народ совсем запутался, не знает, что делать…, — сетовал Деян Коев, глядя на взрывы. — Военные операции по защите страны для нас будто кино по телевизору, а хочешь, прямо с балкона на них смотри… Что мы за народ такой? — спрашивал он себя, — одни, как мой сын, сбежали, другие взялись за оружие, третьих охватил гнев и желание отомстить, а большинство смотрит на все, как на развлечение…»

81

Нью-Йорк с каждым часом все больше наполнялся национальными звездно-полосатыми флагами. В СМИ появились призывы к населению посетить раненый город, чтобы выразить ему поддержку. Нельзя было позволить страху уничтожить экономику города, чья душа и так тяжело пострадала в результате террористических нападений. Это паломничество должно было начинаться с осмотра места трагедии, которое стали называть «нулевой отметкой», видимо, для того, чтобы не называть его пепелищем — дотоле не виданной, ужасно пахнущей и все еще дымящейся груды строительного мусора и заживо сгоревших людей.

Хью Эльсинор вошел в здание аэропорта, катя за собой небольшой кожаный чемодан на колесиках. На его лице была маска замкнутости, которую он надевал, появляясь на людях в своей морской форме. Он оглядел помещение и констатировал, что несмотря на призыв к населению, пассажиров стало намного меньше. Хью посчитал своим патриотическим долгом отозваться на этот призыв, и вот теперь он был в аэропорту, взяв неоплачиваемый отгул на работе, где о случившемся говорили осторожно, понизив голос. И средства массовой информации больше вещали о других трех самолетах, чем о том, который врезался в Пентагон. Военный центр самой могущественной страны стал целью дерзкого теракта, и это создавало атмосферу общей тревожности. Рабочее место Хью было повреждено в результате нападения. Ему хотелось поговорить об этом, но у всех были свои проблемы и собственные истории, связанные с кем-либо из погибших.

Прошло меньше месяца после событий в Нью-Йорке, а уже полным ходом в качестве ответной меры шла война с терроризмом в Афганистане, что Хью поддерживал, прислушиваясь к голосу разума.

Но была иная его ипостась, которая смотрела на случившееся иначе. Раз ему приснилось, что в то роковое утро он приходит в офис, читает донесения, пьет второй утренний кофе из большой кружки, на которой написано его имя и нарисованы картинки с достопримечательностями Боснии, и вдруг слышит какой-то шум, за секунду вырастающий до оглушительного грохота. Огромная тень закрывает окно, он смотрит в ту сторону и краем глаза видит нос самолета, лица пилотов, слышит выкрик террориста, за этим следует страшный удар, далее колоссальный взрыв… Кругом пыль и огонь, настоящий ад… Хью, испепеленный, превращается в облако сажи и исчезает в этом аду…

Эти страшные картины в течение нескольких дней преследовали его, по ночам мешали уснуть. Террористический акт 11 сентября стал исключительным событием в жизни Хью, потому что, кроме того опыта, который он приобрел в Боснии, двух коротких любовных связей — одной там и другой в Вашингтоне, посещений матери на Рождество и День благодарения да воспоминаний об отце, в его личной жизни ничего значительного никогда не происходило.