Рыжий позади них на мгновение возликовал, и жилка под глазом у него заиграла, но он тут же снова притаился и напрягся, как лук перед тем, как пустят стрелу, ибо гораздо больше хотел услышать, что скажут уста Прекрасного после слов послушного ученика. А Прекрасный просто поднял глаза от бумаг Рыжего, посмотрел прямо в горящие глаза Михаила и сказал: «Ты ждешь того, что уже пришло».

А потом он закрыл книгу и, заметив вопросительный взгляд юноши, добавил, раскладывая пергаменты, как они лежали до того: «Твои письмена красивее, чем его. Его слова рукой писаны, а твои — душой».

О, Боже мой, о, Вседержитель, о, святые на небесах! Как только могли раздаться эти простые, холодным и равнодушным голосом сказанные слова в семинарии, будто говорящие: это Бог, а это человек, и первое лучше второго! Когда они прозвучали и эхом отразились от стен, для нас — как будто горы сдвинулись с мест, как будто мир рухнул на наши головы, как будто пришел Судный час; как будто тысячи небесных труб затрубили в уши двенадцати послушных, ибо и у послушных слух есть, и они не глухи, хотя и послушны; все слышали это; все его слышали, и все, кроме Прекрасного и Михаила, — видели, что это же слышал и Евфимий — черный, красный, синий, грозный от ярости и зависти. Эхом отдалась эта простая фраза (отец Варлаам говорит, что только правда проста, а ложь сложна), эхом откликнулась, как удар топора в лесу, удар топора в руке праведного дровосека, когда он падает на дерево старое и гнилое, без роду и племени, дерево, не уступающее места молодым побегам, увядающим в его тени, как увядали двенадцать послушных под ризой Рыжего; эти слова нанесли удар душе Евфимия, как топор, падающий на дерево, дерево, своими жадными корнями отбирающее силу у древес возрастающих, долженствующих возвысить свои новые кроны; удар, который низвергнет, уничтожит пустое дерево без сердцевины, по закону Божию, согласно которому малые станут великими, ибо таков порядок вещей, установленный им, Всевышним, что ничто не вечно, ни малость, ни величие! Ибо и человек рождается ребенком, чтобы вырасти, а затем усохнуть, уйти в землю, исчезнуть в ней, чтобы освободить дорогу для своего потомства, сыновьям и внукам своим, чтобы можно было сказать: тот и тот существовал, и вот доказательство: те, кто пришли после него, произошли от его корня, лучше и совершеннее его, они получили от него разум, ремесло и любовь, прославили его имя, а не посрамили его, и он должен гордиться ими, а не переворачиваться в могиле от стыда!

Мне никогда не понять, что произошло тогда с Евфимием, но я знаю, что с этого момента я стал очень его бояться и держаться от него подальше, стал его избегать, потому что понял, что он перевертыш, лицемер и легко может изменить образ; как если бы у него было два лика, одно из них лицо, а другое — изнанка, одно для радости, другое — для печали, одно для лукавства, другое — для истины, одно для притворства, а другое — для искренности, и он менял лицо с изнанкой по надобности — будто чулок выворачивал, а во мне вся утроба от того переворачивалась, ибо я видел, и видели все одиннадцать, кроме Прекрасного и Михаила, потому что он стоял у них за спиной, его лицо, его гневное лицо, что вдруг собралось и стало блаженным, невинным, притворным, добрым! Он покашлял и, будто удивившись, будто только что вошел, со смирением, которое его душа знала только из книг, проговорил: «Дети мои, не смотрите на слова недостойного, ибо Господь наградил его даром скромным и незначительным; ежедневным и посильным трудом он достигает достижимого».

Михаил побледнел, увидев Евфимия, и быстро вернулся на свое место, у меня колени подгибались, а Прекрасный совершенно спокойно посмотрел на Рыжего и произнес: «Правду ты сказал, отче, истинно так. Благослови тебя Господь, ибо ты любишь правду».

И вышел, оставив Евфимия с открытым ртом! Ждал Евфимий, ожидал, что Прекрасный будет лицемерен, как он, и когда его увидит, то откажется от своих слов, сказанных нам, тринадцати, что искренность сдастся перед силой; думал, что он скажет: «О, отче! Твои труды необыкновенны, они прекрасны! И нет других таких в этом мире!» Евфимий дал Прекрасному возможность не быть искренним, а тот пренебрег этим великодушно данным ему шансом презреть себя; притвориться, что Евфимия не было рядом, что он ничего не видел и не слышал, он перед всеми нами, все это видевшими, принес жертву, предложил Прекрасному мир и ждал, что Прекрасный скажет другие слова, но не дождался. Остался стоять с разинутым ртом, а потом пошел по рядам, будто чтобы проверить написанное учениками.

Когда он подошел к заднему ряду, то ризой своей задел чернильницу Непорочного Михаила, и красивые буквы поглотила чернота. Отец Евфимий, будто сожалея, посмотрел на него и сказал: «О, Господи! Прости меня!» А Михаил вскочил и с наивным пылом сказал: «Ничего, отец Евфимий, не печальтесь! Я к вечеру напишу слово еще красивее и правдивее!»

Под глазом у Евфимия играла жилка, как пульс на шее у ящерицы в минуту опасности.

* * *

Что это, отец Евфимий, что не дает твоей душе мира и покоя, что это? Что скрывают твои слова, твои дела, твои два лика — лицо и изнанка? Что ты видишь, когда смотришь на сундук, что ты видишь, когда смотришь на топор за поясом Прекрасного? Что скрывается за вещами, отец Евфимий, что скрывается за людьми, что у них внутри? Что скрывается под поверхностью воды, под коркой хлеба, под нашей кожей, что тебя так расстраивает? И почему ты беспокоишься, ведь ты сам сказал: ящерица быстрее улитки, и быстрые пути даны ей в этом мире?

Потому ли ты толкаешь меня к греху, манишь меня к делу неправедному, потому ли требуешь от меня, чтобы я украл топор из-за пояса спящего и усталого живописца, измазанного красками, сотворенными из трав и земли, потому ли хочешь, чтобы я навредил тому, кто не чист только от чистого своего ремесла? И ликуешь сейчас, пока я творю недоброе, вытаскиваю у него топор из-за пояса и оставляю его ночью на условленном месте в подвале, предварительно украв ключ у отца Варлаама, пользуясь его старостью и плохим зрением, греша вдвойне? И какую казнь мне придется претерпеть, отец Евфимий, из-за тебя, из-за того, что мне приходится блюсти твой закон, подчиняться тебе, хотя во мне все кричит: «Что ты творишь? Этот закон порочен, не блюди его». И это ли цена, которую я должен заплатить, чтобы ты простил меня, чтобы я мог расквитаться с тобой по твоему закону, попирая Божий, это ли прощение за то, что я был непослушен в семинарии и допустил, чтобы эти двое увидели слово твое? Что, отец Евфимий, не дает твоей душе ни мира, ни покоя?

Далет: врата, мотыга

Разрушение буквы Далет:

1 — Иероглиф;

2 — Греческое;

3 — Критское Далет;

4 — Современное.

* * *

Я знаю, что все труднее вам, о, послушные, следить за моей повестью, ибо вера нужна, чтобы поверить в произошедшее, а я не присутствовал при самых важных событиях истории, которую вам рассказываю; но верьте тому, о чем я говорю, ибо это истина. Я не был с отцом Евфимием в ту ночь, когда он взял топор, а у отца Евфимия было два ключа: и ключ от подвала, который я украл у отца Варлаама, и ключ от воинственной и победы страждущей души Евфимия, души, возлюбившей топор Прекрасного, чтобы отомстить с его помощью тому, кому человек мстить не должен! Но вы узнаете, когда придет время, каким образом мне удается рассказывать о событиях, при которых я не присутствовал: я уже писал, что могу слово в слово повторить то, что говорят другие о случившемся с ним. На самом деле отец Евфимий никогда ничего не рассказывал о той ночи, но я узнал. Есть способы сделать это, услышать то, что не было сказано, а затем пересказать слово в слово. Если бы это было не так, то знали бы мы мысли назаретянина, коих ни один из его апостолов не слышал, ибо мысли слушают не этими ушами, но третьим ухом, как и видят не этими глазами, но другими, внутренними?