Ведь говорил же я тебе, мой наивный Таможенник Руссо, самодовольно хлопал меня по спине и вытряхивал из штанов Деспот. Но я тебя утешу: нам не нужен текст, это просто грязь, но — человек, некто сущий. Не отталкивай жизнь поэта в своей болезненной боязни позитивизма, механизмов восприятия, иначе утонешь в половодье слов, где нет людей.

Я думаю, это Киш, заметил я, и Наталия покраснела. То, что ты говоришь.

Кто бы ни был, Ладислав плюнул на пол, как в русских романах. Последствия в любом случае трагические. История разъярилась. Поэтому меня больше не интересует, тот это или иной, меня не волнует, Киш ли это или не Киш, у меня уже не хватает нервов на подобные языковые экзерсисы. Меня интересует жизнь. Пока я еще, как говорится, жив.

А что не так с Кишем? Недовольно спросила Наталия, пока профессор пересчитывал деньги, послюнявив отполированные подушечки пальцев.

Очнувшись, Деспот театрально, нажатием на кнопку, раскрыл в закрытой «Форме» свой маленький смешной зонтик.

Вот таким я был метеорологом, путал кишмя кишащие облака с Кишем, настоящее время с прошедшим, не знаю, как это сразу не заметили. Я никого не уверял надменно в том, что каждое мое слово — пророчество, впрочем, мои предположения были миниатюрны, это примерно как сравнивать небеса Уильяма Блейка с портретиками футболистов или поп-певцов, мнущихся по вашим, дети мои, выстиранным карманам.

И когда я сейчас, словно толстые струны, рассеянно перебираю книги тюремной библиотеки, тайком отыскивая целого, не рваного Киша, перед моими глазами (или в моем погребенном мозгу) вырисовывается картина, которую, я теперь не уверен, то ли вспоминаю, то ли предчувствую, то ли она сама сложилась, или же незаметно явится миру, как сеть из искусственного света и пыли, которая растрогает и очарует меня.

Цап-цап, как мотылька за крылышки, с которых слетела легкая пыльца, хватаю Энциклопедию мертвых, втиснутую между Английским за 100 уроков и Справочником электрика, по соседству с Энеидой и Энциклопедией для девочек (весь каталог продемонстрирую заинтересованным лицам, как только составлю расписание движения тюремной библиотеки, как мне и было велено), тайком вытаскиваю ее, читать буду на толчке или в одиночной камере, когда Ладислав (заколотый) погрузится в сон или в летаргию.

Потому что вырисовывающаяся картина (ее затуманивает призрачный ветерок, который невозможно было предсказать ни по каким приметам) с одной стороны напоминает, с другой — всего лишь обещает. Вы можете рассмотреть меня более отчетливо, как в ведьмин полдень, когда сквозь дождь сияет солнце, дует и одновременно стихает ветер, в тот самый мартовский день я, заведя двигатель «заставы 101» фирменного небесно-желтого цвета, мчусь в венгерскую степь Нового Поселка, дуя на пальцы, искрящиеся биоэнергией, в виде огоньков еще одной слабенькой жизни, чтобы в потемневшем солнечном круге, тяжелом как ореол или саркофаг, встретиться с Наталией Заклан, чтобы она вручила мне без возврата свой экземпляр Энциклопедии мертвых, потому что мой, по неясным педагогическим мотивам, ее супруг в бешенстве на мелкие клочки — изорвал.

Он ненормальный, кричит вслед мне, уезжающему, женщина. Ему место в сумасшедшем доме, а не в тюрьме, продолжает она, и доносится это, невнятно и неразборчиво, сквозь саму по себе распахнувшуюся крышку багажника, а сквозняк бьется со всех сторон, как больная психика.

Я вернулся домой, поскольку обещал Наталии, что Алису, которая нетерпеливо вертится (она постоянно у меня на глазах, как ячмень), на днях отведу проведать отца. И вот, я ел всухомятку, читал книгу в твердом переплете, уснул, убавив звук телевизора, где проплывали спутанные картины (одна из них была именно той, которую я вам сейчас описываю, вы бы ее увидели, если бы не зажмурились), и в сумерках меня разбудил грохот, распахнулись двери, что сказал гром, спросил Никто (а не Одиссей); то, что тебя разбудило, подумал я, не твое перерезанное горло, но так называемая непогода, перенапрягшаяся курочка, рванувшая по соседству бомба. Значит, вот оно, сказал я про себя, пока распростершая крыла книга вздымалась у меня на груди как запасные легкие. Так эта жизнь ворвалась в мою комнату. Вот если бы в дверях появился Ворон или Ганнибал, то это была бы литература или слащавая история, но поскольку это был взрыв, — то речь идет о жизни.

Я вот думаю: мужское или женское это дело — работать на телевидении? Только не ломайте голову над ответом, вопрос риторический. Хотя в некоторых исследованиях утверждается, что работа шахтера и стенографистки в принципе сопоставима, если иметь в виду нагрузки на позвоночник. Медициной доказано, что уборка пылесосом ускоряет пульс так же, как и замешивание строительного раствора. Однако кто придерживается штатного расписания и должностных инструкций в наше безработное время? (Еще когда Валентина Терешкова, втиснутая в скафандр, как книга в переплет, летела в космос с менструацией, гордящийся ею муж варил дома рисовую кашу на молоке.)

Да вы посмотрите телевизор — полно женщин, а начальники — мужчины. Вот так. В школе девчонки всегда отличницы, а на выходе — получите доктора с усами и пестиком. Это утверждает статистика, я только на нее ссылаюсь.

Это, некоторым образом, было объяснением следующей фразы: Наталия была человеком телевидения. Как будто меня кто-то спрашивал. Я обычно был лишним в ничтожной студии и вечно раздражал продюсеров программ. Не знаю, что у меня с лицом, полагаю, оно выглядит слишком умно, гордо, слишком возвышенно. А я между тем упорно стою, жду, когда реквизиторы меня переместят, словно я искусственный лимон, часть сценографии, попавший сюда из кошмара. Получается, мне по душе нетерпение. Я люблю нравиться. Но только они первые начали сплетничать, будто я домашний питомец Наталии, будто я пульт дистанционного управления ее дочкой, будто я псевдометеоролог. О’кей, может, физиономия у меня и не телегеничная, но я к ней привык, и вам бы не помешало.

Деспот считает, что я из той породы, что вечно из двух предложенных вещей выбирает ту, что хуже. Неприлично возражать ему, что я бойкотирую собственную судьбу, он старше меня. И второгодники, радость моя, знают, что в мире без иллюзий любой человек — чужак. Потому под этим нижним облаком массово паразитируют иллюзии. А мы везде — здешние. Что-то вроде домовых.

И вот, Наталия входит в студию, и подленькие инсинуации стихают. Наталия Деспот-Заклан, так будет написано внизу экрана, где-то поперек ее привлекательных грудей, она подписывается двойной фамилией, как всякая сознательная очкастая журналистка, как истинное, бестелесное воплощение прав женщин. А не иллюзорны ли поиски идеальной женщины, демонстративно шепчу ей на ушко и вдыхаю ее невротический парфюм. Она быстро улыбается и выкрикивает команду звукооператору. Но только я знаю, что она мягкая, что я нисхожу своими губами до ее, умоляющих. Эта картина меня успокаивает. С презрением отворачиваюсь.

Три, два, один. Загорается красный свет, комедия начинается. Заставка программы собрана с миру по нитке, но теперь все друг у друга списывают, никто не берет цитаты в кавычки. И пока масса утихомиривается, девица на высоких каблуках и в купальнике, похожем на нежные синяки, обходит все четыре угла с высоко поднятой над головой табличкой, на которой написано: 1 раунд. Из темноты, из собственных силуэтов на струе апокалиптической музыки выплывают лики Наталии и гостей студии: бывший мужчина, прорицательница, сексолог. С приоткрытым ртом, агрессивно-седативная Наталия объявляет гендерные состязания: женский футбол и борьбу в грязи, мягкое письмо и жесткий диск, смешанные конвикты, уравнивание по звучанию, гермафродитизм слова боль, и все, что имеет к этому отношение. Увидите, если вырастете. В полумраке студии, спрятавшись за камеры, начинаю неспешно мечтать, порнографически бесполый.