– Да мой господин, – также негромко ответил обладатель плаща с капюшоном, – ты хочешь все знать о том страннике, который смущает своим безумными речами народ.

– Так собери же мне о нем все, что можно знать и не знать – уж тверже сказал Царь.

Начальник тайной стражи уже хотел было идти, когда его остановил усталый голос Блистательного:

– Погоди, не спеши… Пройди ко мне за штору.

Они оба прошли за штору в маленькую, уже известную нам комнату, где на столике предусмотрительно стояли два кубка. Царь сам, стараясь не пролить ни капли, налил в них из кувшина прохладного греческого вина, сделанного где-то на родине Искандера, того полководца, стремительное шествие которого на Восток, в течение последних двух лет не давало им обоим покоя. Он подал один кубок собеседнику, а другой поднес себе ко рту, и сделал маленький глоток, каким не пьют, а лишь пробуют хорошее вино. Его собеседник сделал такой же глоток.

– Хорошее вино – чуть помедлив, сказал он.

– Да вино хорошее, но царь страны, где произрастал виноград, из которого оно сделано, уже стоит у наших границ. Время неспокойное, и поэтому ты со всей серьезностью отнесись к моему приказу, нет, просьбе… И выполни все именно так, как я сказал. Я должен знать о нем все, что может знать простой смертный, а также – он выговорил это слово более твердо, чем остальные, – все, что простой смертный знать не может. Как это ты сделаешь – меня мало интересует. Ты опытен в своем деле и не раз доказал свои способности. Но я жду от тебя большего, чем, все то, что ты делал для меня раньше. Даю тебе два дня.

С этими словами он одним большим глотком, будто это было не прекрасное дорогое вино, а простая вода, выпил содержимое кубка.

– Я тебя понял, мой господин, – ответил начальник тайной стражи и, не торопясь, почти смакуя, выпил вино, и, поклонившись, вышел. Его быстрые шаги уже были слышны в приемном зале, послышался, нет, не послышался, а лишь почувствовался звук открываемой потайной дверцы, и все смолкло.

      Измавил, не раздеваясь, лег на свое ложе и уснул. Уходящий день его слишком утомил, и не было ни сил, ни желания идти к женам с их вечными просьбами, и упреками в невнимании, к детям, которых он хотя и любил, но которые в последние напряженные дни сильно утомляли его. К Радзиле идти он не хотел, боясь потревожить ее сон.

* * *

На исходе седьмой стражи, через два дня после описанных событий, перед Царем стоял начальник тайной стражи – его верный Давид, таким именем он его всегда называл, хотя было и другое, подлинное.

– Ты все разузнал? – спросил он.

– Все, – ответил собеседник.

– Все возможное и не возможное? – более настойчиво спросил Измавил.

– Тебе судить, мой Господин, – ответил Давид и стал рассказывать все, о чем разузнали и пронюхали его подчиненные.

Про всеведение тайной стражи ходили легенды. Его шпионы были не только в каждом городе, на каждой улице, в каждом доме мало-мальски значимого вельможи. Кроме этого тайные курьеры приносили известия почти со всех стран, интересы которых пересекались или могли пересечься с интересами Восточного царства. Поэтому начальник тайной стражи эти два дня занимался только анализом и сопоставлением тех разрозненных фактов, которые стекались к нему от его многочисленных подчиненных. Помимо этого, ему удалось, как бы случайно, встретиться с Заратустрой и поговорить с ним. Из всего им изученного и разговора с Заратустрой, который он имел не ранее как вчера, складывалась следующая картина:

Будда или Заратустра, как он сам себя называл, действительно пришел с Востока и, как доподлинно установлено, действительно из Индии. Но он не являлся уроженцем этой страны. Родиной же его является Иудейское царство, а именно окрестности города Назарет, захваченного в настоящее время Искандером. Как и почему он попал в Индию, не установлено из-за большой давности этого события, но доподлинно известно, чем этот Заратустра занимался в Индии.

Давид вкратце рассказал о своей встрече и разговоре с Заратустрой, а также сообщил, что ему удалось узнать о его жизни в Индии. Он поведал и о том, как этот человек невольно стал основоположником новой религии или учения, которое его последователи назвали Буддизмом. Выслушав все это, Измавил сказал:

– Все это очень интересно, но, как мне кажется, мало относится к делу. Ты мне скажи, чем мог этот человек, который, судя по всему, является либо святым, либо не от мира сего, что, наверное, одно и тоже, мог так напугать наших вельмож, что они по такому простому – тут он специально постарался принизить значимость вопроса, чтобы подхлестнуть своего подчиненного к большей достоверности, – вопросу обратились ко мне? Я еще понимаю беспокойство верховного жреца, ибо он всегда по поводу и без повода, боясь показаться ненужным в моих глазах, ищет врагов своей веры, в исключительность которой он и сам по-настоящему не верит.

– Скажи мне, – продолжал Измавил, пытливо вглядываясь в глаза своего собеседника и стараясь прочитать в них то, что тот не сможет выразить словами, – Ты видишь в его речах опасность для меня и для нашего царства?

– Да, вижу, мой господин, – был ответ Давида, и хотя ни один мускул не дрогнул на его аскетичном лице, в его тоне все же почувствовалась неуверенность или, вернее сказать, скрытое сожаление о сказанном. В глазах же его Измавил уловил тревогу, нет, не тревогу, а лишь нерешительность. А нерешительность никогда не была свойственна начальнику тайной стражи.

– Скажи мне, что же этот человек делал в моем царстве в течение тех трех недель, которые он провел здесь? Какие речи он говорил? Чем он мог встревожить моих вельмож?

– Прежде всего скажу, что этот человек является человеком исключительного ума и способностей, – твердо сказал Давид, – даже мне порой в разговоре с ним приходилось испытывать неловкость, а ты меня знаешь. Идеи, которые он высказывает, сами по себе не являются опасными для государства. – Тут он смолк, мучительно подбирая слова.

– Используя его идеи можно было бы даже основать новую религию, более красивую и приемлемую, чем та, которая есть в нашем государстве. – Тут он опять замолчал, как бы раздумывая, как более точно все сказать, чтобы быть понятым.

– Если бы не это тревожное время, Заратустру можно было оставить в покое и даже помогать ему. Но вся опасность заключается в том, что его идеи настолько полны, что в глазах черни допускают неправильное толкование. В частности, он говорит, что человек должен быть разрушен, но это относится лишь к внутреннему душевному процессу, – при этих словах Давид с тоской посмотрел на потолок, – а некоторые это понимают прямо. Тоже самое и про государство. Он говорит весьма интересные вещи, и тебе не мешало бы поговорить с ним самому. – облегченно вздохнув, закончил он.

Выслушав все сказанное Измавил сильно обеспокоился. Давиду всегда была присуща ясность и недвусмысленность в речах. Сегодня же его верного слугу как будто подменили. До этого Давид никогда не сомневался в своих словах, все факты и свои умозаключения, которые он сообщал ему, всегда были прямыми и ясными. Они никогда не допускали двузначного толкования. Сегодня же в его словах впервые за много лет их совместной работы, появилась нерешительность и неуверенность. Ему показалось, что Давид хочет переложить весь груз ответственности за принятие решения на его плечи, раньше он этого никогда не делал, он всегда сам принимал решения, касающиеся безопасности государства, а он же, Измавил, только их одобрял, так как эти решения всегда были верны и взвешены. Сейчас же наблюдалось обратное. И еще более забеспокоившись, не в силах больше выслушивать его пространные рассуждения, Измавил спросил нетерпеливо:

– Скажи же Давид! Ты видишь в его речах опасность для нашего царства? – При этом он подумал про себя: «Странно, я никогда еще таким его не видел. Уж не повлиял ли на него так сильно разговор с Заратустрой. Если это так, то он, Заратустра действительно опасен». Эта мысль привела его в смятение, и он пристально посмотрел в глаза Давида.