Призрак следует за мной,
словно бег коня ночной.
Бурей время задышало…
Мы ему служить должны
сталью грозною войны,
ветви миртовой здесь мало.
Что же вижу я вдали?
Трусость, рабское смиренье,
маски, самоупоенье,
униженье всей земли,
крики жен, детей, старух,
мир, который к воплям глух,
и на лицах как печать:
«Нам уж лучше помолчать,
мы потертые гроши,
люди маленькой души!» —
так сдаются без борьбы,
глядя на себя с испугом,
слабости своей рабы…
Где же ты, мой флаг заветный,
радуга над майским лугом,
наш народный флаг трехцветный?
Как ты на ветру играл
под народной песни шквал!
Но норвежцы с королем
в мненьях разошлись потом,
флаг утратил свой язык,
хоть не стих народа крик.
И зубов драконьих ныне
не увидеть нам в долине —
флаг корабль наш поднимает,
лишь когда беду узнает…
Хуже вижу времена:
ночь грозой озарена;
под британским чадом черным
погребен родимый край,
в запустении покорном
задыхается наш май,
смяты юности цвета;
правда, свежесть, красота
меркнут в дымке ядовитой,
там, где, зеленью покрыты,
красовались склоны гор,
только каменные плиты
ныне замечает взор.
Города под пеплом скрыты,
солнце в серой мгле пропало —
так лежат Помпеи плиты,
Геркуланума порталы.
Напряженно смотрят лица, —
в штольнях годы им томиться
в поисках за ценным кладом,
там сквозь своды дождь струится,
низвергаясь водопадом,
молот гнома бьет с размаха
в сердце гор, ломая руды,
но бесплодны камней груды:
злато не живет средь праха…
Люди смотрят жадным взглядом
восхищенного пигмея
на пустую лживость злата.
Что им жизнь, любовь, идея,
что им смерть родного брата?
Что им новые могилы?
Молотки, лопаты, пилы
проникают в глубь земли.
Гаснут светочи вдали;
род людской – толпа рабов,
воли нет, и нет бойцов.
Хуже вижу времена,
вспышки молний в дальнем поле,
волчий разум – зла очаг,
угрожает свету враг.
Северу грозит беда,
должен фьорд хранить суда,
но, сражаться не умея,
робко прячутся пигмеи —
пусть великие народы
гибнут Господу в угоду,
не к лицу нам гнев и раны,
мы малы и бесталанны,
мы здоровье населенья
ставим выше избавленья
от грехов и от обмана;
да и вовсе не за нас
некогда испил Он чашу,
вовсе не за счастье наше
Он венец носил из терний,
не за нас поруган чернью,
умер не за нас, поверьте!
Не за нас легат потом
бок ему проткнул копьем,
дабы убедиться в смерти,
не за нас тот молоток
гвозди забивал тогда
в ткань живую рук и ног…
Нет, не нас тогда он спас,
за большие города,
он страдал, а не за нас!
Пусть война идет в стране,
наши хаты в стороне,
мы не бросим свой насест.
Не за нас он принял крест!
Впрочем, есть и наша доля
в Иисусовых страстях:
есть частица общей боли
на измученных плечах
от удара Агасфера —
вот какая наша мера!
1866
Вы мне в письме вопросы задаете:
Чем люди ныне так удручены
И дни влачат в безрадостной дремоте,
Как будто страхом странным смущены?
И почему успех не тешит душу,
И люди переносят все невзгоды,
И ждут безвольно, что на них обрушат
Грядущие, неведомые годы?
Я здесь не дам сих тайн истолкованья, —
Вопрос, а не ответ – мое призванье.
Но раз уж Вы решились написать,
То пусть вопрос Ваш будет не напрасным, —
Конечно, если Вы не слишком ясный
Ответ потребуете, так сказать, —
Я сам в ответ хочу вопрос задать,
Но только как поэт, прошу прощенья,
Спрошу не прямо, а путем сравненья.
Скажите ж мне, когда-нибудь случалось
Увидеть Вам у наших берегов,
Как отплывает судно от причала
В открытый океан под шум ветров?
Вы видели – и помните, конечно,
На корабле дух ревностный, живой,
И общий труд, спокойный и беспечный,
Слова команды, четкой и простой.
Как будто это мир закономерный
С орбитою своей, как шар земной,
Идет путем, рассчитанным и верным.
Нередко судно в путь уходит дальний —
Иные ищет гавани и страны;
Сгружают вскоре груз первоначальный,
Берут товар с названьем чужестранным;
И наполняют в рвенье неустанном
Трюм ящиками, бочками, тюками —
И в точности, какой теперь багаж —
И груз навален в трюм, ни экипаж,
Ни даже капитан не знают сами.
И снова судно отплывает в дали,
Кипит, белея, пена за кормой, —
Как будто тесен стал простор морской,
И кажется, что он вместит едва ли
Весь этот сгусток смелости людской,
Которую и штормы множат даже
У путников, а также в экипаже.
Да, здесь не позабыли ни о чем:
Закреплены надежно груза горы,
И держатся в порядке все приборы,
Чтоб в море судно верным шло путем.
Есть налицо и знанья, и уменье, —
Здесь места нет и тени подозренья.
Но все же, вопреки всему, однажды
Случиться может так среди стремнин,
Что на борту без видимых причин
Все чем-то смущены, вздыхают, страждут.
Немногие сперва тоской объяты,
Затем – все больше, после – без изъятий.
Крепят бесстрастно парус и канаты,
Вершат свой долг без смеха и проклятий,
Приметы видят в каждом пустяке.
Томит и штиль, и ветерок попутный,
А в крике буревестника, в прыжке
Дельфина зло душой провидят смутной.
И безучастно люди бродят сонные,
Неведомой болезнью зараженные.
Что ж тут случилось? Что за час настал?
В чем тайная причина злого гнета,
Кто мысль и волю парализовал?
Грозит опасность? Повредилось что-то?
Нет, ничего. Дела идут, как шли, —
Но без надежд, без мужества, в тиши.
А почему? Затем, что тайный слух,
Сомненья сея в потрясенный дух,
Снует по кораблю в неясном шуме, —
Им мнится: труп сокрыт у судна в трюме.
Известно суеверье моряков:
Ему лишь только стоит пробудиться, —
Оно всевластно, хоть лежит покров
На истине, покамест не домчится
На зло всем мелям, шхерам, вещим птицам
Их судно до родимых берегов.
Взгляните ж, друг, – Европы пакетбот
Путь держит в море, к миру молодому,
И оба мы билет на пароход
Приобрели, взошли на борт, и вот
Привет прощальный брегу шлем родному.
Как дышится легко здесь, по-иному,
Какой прохладой ветер обдает!
Багаж весь в трюме сложен со стараньем!
А кок и стюарт смотрят за питаньем.
Чего ж еще, чтоб плыть нам без забот?
Машины и котел гудят под нами,
Могучий поршень движет рычагами,
И воду винт, как острый меч, сечет;
Хранит от крена парус при волненье,
А рулевой хранит от столкновений.
Фарватер верный мы себе избрали;
Снискав себе доверье и почет,
Наш капитан пытливо смотрит в дали.
Чего ж еще, чтоб плыть нам без забот?
И все же в океане, далеко,
На полпути меж родиной и целью
Рейс, кажется, идет не так легко.
Исчезла храбрость, настает похмелье.
И бродят экипаж и пассажиры
С унылым взором, заплывая жиром.
Полны сомнений, дум, душевной смуты
И в кубрике, и в дорогих каютах.
Вы о причине задали вопрос!
Но ощутили ль вы, что близко что-то,
Что целый век, свершив свою работу,
С собою все спокойствие унес?
Какая тут причина – неизвестно,
Но все, что знаю, расскажу вам честно.
На палубе однажды ночью душной
Я был один под звездной тишиною.
Улегся ветер от ночного зноя,
И воздух был ласкающе-послушный.
Все пассажиры спать легли в истоме,
Мерцали снизу лампы, сонно тлея,
Шла из кают жара все тяжелее,
Держа усталых в тихой полудреме.
Но в их дремоте не было покоя, —
Я это видел сквозь иллюминатор:
Лежал министр оскалясь, – он состроить
Хотел улыбку, но без результата;
Профессор рядом спал, объятый мукой,
Как бы в разладе со своей наукой;
Вот богослов весь простыней накрылся,
Другой в подушки с головой зарылся;
Вот мастера в поэзии, в искусстве, —
Их сны полны и страха, и предчувствий.
А над дремотным царством беспощадно
Легла жара, удушливо и чадно.
Я взор отвел от этой сонной жути,
Взглянул вперед, где ночь была свежей;
Я глянул на восток, где уж бледней
Светились звезды в предрассветной мути.
Тут словно донеслось в неясном шуме
Наверх, где я у мачты сел в раздумье, —
Как будто кто-то громко произнес
Среди кошмаров и смятенных грез:
«Боюсь, мы труп везем с собою в трюме!»
1875
