Эпоха Ренессанса стала временем массового устремления к культуре, знаниям, искусству. Эта была эпоха массового спроса на живопись не только со стороны меценатов, но и со стороны «толпы», народного зрителя. Во множестве мастерских одаренные ученики, соревнуясь, обсуждая, критикуя, учась, создавали ту «микроноосферу», ту циркуляцию идей, ту «критическую массу», при которой начинается цепная реакция творчества. Просто невозможно дать сколько-нибудь обоснованное представление о численности тех слоев населения, из которых выходили художники, поэты, мыслители, выдающиеся папы римские и кондотьеры. Это была эпоха гигантских социальных перемен, взламывания барьеров, преодоления средневекового уклада…

Но в истории, вероятно, трудно найти какую-либо эпоху взламывания кастовых, классовых и иных ограничений, которая не сопровождалась бы появлением множества талантливейших людей в самых разных областях. Хотя, конечно, и в промежутках между такими освобождающими пути развития и реализации социальными сдвигами то тут, то там возникают «микроноосферы с критическими массами».

Карл Великий специально рассылал людей во все концы своей империи, чтобы они выискивали даровитых юношей. Результат – Каролингское возрождение.

В Царскосельский лицей отобрали способных мальчиков, дали им возможность развиваться с хорошими видами на последующую реализацию – и возникло то, что мы называем теперь «эффект лицея».

Термин «дворянский период русской литературы» давно вошел в официальное употребление. Но, прослеживая судьбу деятелей этого периода, мы видим, что почти все они были, что называется, если не с детства, то с юности «знакомы домами». Как это определяло цели, ценности, направленность усилий, можно только с трудом представить, несмотря на все работы пушкинистов и других историков литературы. Необычайно высокая частота замечательных талантов и гениев в тех немногих родах, представители которых и создали этот период, объясняется, разумеется, прежде всего тем, что у членов этих родов, как правило, были очень хорошие возможности для самореализации.

Может быть, преждевременно и нецелесообразно вводить термин вроде «эпоха купеческого меценатства», но, пожалуй, трудно себе представить развитие русской живописи, скульптуры, музыки и театра без Алексеева (Станиславского), без Третьякова, Щукина, Морозова, без Абрамцевского кружка (вокруг Мамонтова в Абрамцеве собираются Врубель, Серов, Васнецов, Шаляпин, Чехов, Левитан). А ведь эти «купцы-меценаты» зачастую были соседями, были тоже «знакомы домами».

Необычайно отдаточной оказалась прослойка высшей русской интеллигенции, образовавшая самостимулирующийся, «знакомый домами» коллектив, из которого вышло множество ярчайших представителей русской культуры и науки: вышел Блок и Белый, вышли династии Ляпуновых и Бекетовых, вышли Струве и Крыловы… Никто не усомнится в том, что одной лишь наследственности было бы совершенно недостаточно – требовалась наиблагоприятнейшая социальная преемственность.

Ждут еще своего историка старомосковские и петербургские гимназии и реальные училища с их совершенно неравномерными и наверняка не случайными сгустками талантов в решительно всех областях культуры.

Притягиваются друг к другу и создают «критическую массу» в своей «микроноосфере» прерафаэлиты и барбизонцы, «одесская школа» русской литературы и витебский кружок художников… Примеров можно приводить множество.

Итак, можно быть уверенным в том, что частота зарождения потенциальных гениев и замечательных талантов почти одинакова у всех народностей и народов. Частота зарождения, исходя из реализации в исторически обозримые периоды (в оптимально развивающихся прослойках), определяется цифрой порядка 1:1000. Частота потенциальных гениев, развившихся настолько, чтобы так или иначе обратить на себя внимание в качестве потенциальных талантов, вероятно, исчисляется цифрами порядка 1:100 000. Частота же гениев, реализовавшихся до уровня признания их творений и деяний гениальными, вероятно, даже в век почти поголовного среднего и очень часто высшего образования исчисляется величиной 1:10 000 000, что предполагает наличие в середине XX века приблизительно сотни гениев на миллиард жителей цивилизованных и не страдающих от всеподавляющей нужды стран.

Порядок исходных величин определяется историческими прецедентами: частотой появления подлинных гениев в Афинах эпохи Перикла; в век Елизаветы – в ориентированных на военно-политическую инициативу аристократических родах Англии; в ориентированных на литературно-поэтическое творчество родах русской аристократии и т. д. Естественно, мы не утверждаем, что человечество в третьей четверти XX века действительно располагает целой сотней признанных реализовавшихся гениев. Мы не можем доказать с цифрами в руках, сколько конкретно родившихся в наше время гениев успешно преодолевает обе пропасти, лежащие у них на пути. Вероятно, хотя мы и не настаиваем, из 1000 потенциальных гениев 999 гасится именно из-за недоразвития, а из 1000 развившихся 999 гасится на этапе реализации. Для нас существенны приблизительные порядки потерь. Для нас существенно, что даже небольшая страна, например, с 5 миллионами жителей, но добившаяся развития и реализации 10 % своих потенциальных гениев и талантов, за полвека опередит в своем движении любую другую, пусть даже в 100 раз более многочисленную страну, которая сохранит в силе существующие барьеры, препятствующие полному развитию и реализации своих потенциально выдающихся людей.

Но как часто потенциальный гений оказывается нереализовавшимся! Как часто он лишен даже малейшей возможности воплотить свое творчество в нечто осязаемое! В одном из рассказов Марка Твена некто, попавший в загробный мир, просит показать ему величайшего полководца всех времен и народов. В показанном ему человеке он узнает сапожника, жившего на улице по соседству от него и умершего недавно. Но все правильно – сапожник действительно был бы величайшим полководцем, был бы военным гением, но ему не довелось командовать даже ротой… А великие победители мировой истории были, «по гамбургскому счету», по сравнению с этим сапожником, лишь более или менее способными, но отнюдь не величайшими.

Насколько мощными бывают социальные преграды, рассказывает, например, Андикс (Andies Н., 1974). В XIX веке австрийскому правительству предлагали свои замечательные изобретения многие выдающиеся инженеры. Все эти изобретения не были пущены в дело – ни автомобиль с электромагнитным зажиганием и четырехтактным двигателем, сконструированный Зигфридом Маркусом (проехавший по улицам Вены 15 км), ни первая швейная машина, ни печатная машинка (сделанная, правда, не из металла, а из дерева), ни велосипед, ни подводная лодка, ни пароходный винт, испытанный в Триесте.

Достаточно вспомнить далекие от житейских успехов биографии тех людей, которым принадлежали эти изобретения: Вильгельма Бауэра, изобретателя подводной лодки, О. Лилиенталя – изобретателя самолета, К. Драйса – изобретателя велосипеда, И. Расселя (пароходный винт), Ф. Рейса (телефон), И. Мадершпергера (швейная машинка), П. Миттергофера (пишущая машинка), Р. Тревитика (локомотив), З. Маркуса. Все они не были ни безвольными мечтателями, спотыкавшимися при первых жизненных трудностях, ни параноиками, оторванными от мира. Наоборот, личностно они были необычайно работоспособными, настойчивыми людьми, энергичными, достаточно проницательными и изворотливыми не только при преодолении технических трудностей, но и при претворении своих идей в «работающее» изобретение. И тем не менее терпели неудачу за неудачей.

Автомобиль Маркуса был запрещен венской полицией, так как езда на нем «производила много шума». Впоследствии специалисты по истории техники с большим трудом докопались до некогда существовавшего изобретения, на десятилетия опередившего появление автомашин Форда и Бенца, и показавшегося бы просто легендарным, если бы в Венском музее техники не сохранилась подлинная первая автомашина…