© Зубов А. Б., 2017

© Издание. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2017

Слово «религия» знакомо всем нам, как верующим, так и неверующим, знакомо так же, как и его русский эквивалент, слово вера. Что означают эти слова? Слово религия – religio – латинского происхождения. Означает оно – совестливость, благочестие, святость. К глубокой древности, к раннехристианскому латинскому мыслителю блаженному Августину (354–430) восходит объяснение смысла этого слова. Глагол ligo – связывать, привязывать и возвратный префикс re создают глагол religo – связываю развязанное, воссоединяю расторгнутое. Смысл этого слова ясен. Нечто было когда-то связано, потом связь прервалась. Религия – то, что связь эту восстанавливает, утверждает вновь. Наше слово «вера» тоже очень древнее. Уже в языке Авесты – священной книги древних иранцев, созданной за много столетий до Рождества Христова, – используется глагол var – верить, и существительное varəna – вера.

У индоариев, живших на пространствах великой Евразийской степи в III тысячелетии до Р. Х., тех индоариев, отдаленными потомками которых являются все почти народы современной Европы, один из самых чтимых богов носил имя Варуна. У очень многих народов, относящихся к индоевропейской языковой семье, слова с корнем var, ver обозначают понятия веры, честности, доблести, правдивости. Но корень этот тождествен двум другим древнейшим индоевропейским корням – вар – жар (отсюда русское – варить) и вервь – веревка, восходящему к древнеиндийскому varatra – слову с тем же самым значением. Подобно Августину мы можем предположить, что идея связи, а также идея жара, горячности, огня не чужды нашему слову вера. Вера – это не холодная механическая связь. Это единство, которого не достигнешь без горячего желания, без чрезвычайно сильной волевой устремленности.

Но что же связывается верой? Верой соединяются небо и земля, Бог и человек. Многие религии употребляют слово небо для обозначения высшей реальности. Но слово «небо» употребляется всегда символически. Это не голубовато-серое небо, по которому то плывут белые облачка, то клубятся черные грозовые тучи. Нет, словом небо наши далекие предки именовали и тот иной мир, в котором нет страданий и смерти, тоски и незнания, но в котором вечность, полнота, всемогущество и всеведение являются естественным состоянием. Тот мир, столь желанный для слабого человека, ограниченного в своем существовании кратким мигом лет между рождением и смертью, существовал всегда, и всегда будет существовать. Войти в него, стать частью его значило обрести его качества, его полноту и целостность. Но вот беда, тот мир отстоит от этого, как небо, по которому бегут облака и в котором сияют ночью звезды, отстоит от земли, по которой мы ходим.

Мы порой наивно думаем достичь неба с помощью каких-то технических средств, радуемся подъему в корзине воздушного шара, гондоле дирижабля, салоне современного авиалайнера. Мы следим за полетами в космос и не всегда замечаем, что небо так же далеко от нас, как и в тот миг прошлого, когда наш предок, чуть-чуть разогнув спину, впервые с тоской и надеждой взглянул на звезды ночи. Мы прошли сквозь облака, мы вышли за пределы стратосферы в открытый космос, но все так же далеки от нас звезды небесные, и, зная безграничность вселенной, ясно сознаем мы, что никогда и никто не достигнет края ее никакими техническими средствами. Небо и для нас остается образом недостижимости.

«Две вещи неизменно вызывают мое изумление, – сказал когда-то великий немецкий философ Иммануил Кант (1724–1804), – звездное небо над моей головой и моральный закон во мне». И действительно, внимательное вглядывание в себя обнаруживает во внутреннем мире удивительные бытийные антиномии, позволяющие верующим людям утверждать, что духовное небо находится не только бесконечно далеко от нас, но и в нас самих. Например, каждый человек прекрасно знает, что он смертен. Он имеет личные опыты смерти близких ему, дорогих людей. На вопрос, умрет ли он, каждый, безусловно, ответит утвердительно. И все же в глубине сердца живет у каждого человека твердая убежденность в своем бессмертии. Каждый из нас, хотя может умереть в следующую секунду (несчастный случай, террористический акт, сердечный приступ), живет свою жизнь так, как будто бы он не умрет никогда. Зная нашу смертность, мы живем с жаждой бессмертия и с опытом его возможности, заключенным глубоко в нашей душе.

Подобным же образом все мы живем в нашем жестоком мире, полном борющихся между собой себялюбий и эгоизмов, с неугасающим стремлением к любви и единству, к настоящей дружбе, настоящему супружеству, настоящему сотрудничеству, настоящей жертвенности. Мы не можем не соглашаться с горькими словами поэта: «Все на земле умрет – и мать, и младость, жена изменит и покинет друг…» (А. Блок. 7 сентября 1909 г.) – и при этом продолжаем мечтать и неутомимо искать любовь и дружбу до гроба. «Все мы живем ожиданием счастливой встречи», – говорит один из героев рассказа Ивана Бунина «В Париже». И ведь не только в личных отношениях живет эта мечта. Сколько существует человечество, народы воюют и царства восстают одно на другое. В жестоком самоослеплении люди даже не желают видеть человека во враге и радостно считают потери противника в «живой силе». ХХ век дал самые ужасные примеры человеческого антагонизма и безумия взаимной ненависти, выразившиеся в бессмысленном уничтожении целых народов и общественных классов другими народами и классами. Но при этом страшном опыте все народы жаждут мира и сотрудничества, и нет более желанного вестника, чем вестник с оливковой ветвью в руках, несущий весть о конце войны и восстановлении мира. Даже язык нам подсказывает, что война и ссора – аномалия, а мир и дружба – норма для человека. Войны и ссоры, хотя большая часть времени человечества прошла именно в войнах и ссорах, всегда неожиданно разражаются, а мир, сколь бы кратковременен он ни был, неизменно восстанавливается. Мы живем с опытом вечного разлада и с вечным же алканием мира. И это еще один опыт вечной экзистенциальной антиномии между сущим и должным.

И, наконец, та же антиномия присутствует и внутри нас. Если первая антиномия, антиномия смертности, относится к бытийным основаниям мира, вторая, антиномия разлада, к его социальным основаниям, то третья, антиномия того самого Кантова морального закона (нравственного императива), имеет отношение к основаниям личностным. «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» [Рим. 7,19], – восклицает в послании к Римлянам апостол Павел. И этот опыт имеет каждый из нас. Мы все стремимся к высокому и светлому, «к делу честному, ко всему большому и прекрасному», как поется в одной из песен русских скаутов-разведчиков, а в действительности делаем много низкого, гнусного, лживого. Если же от действий перейти к мыслям, то там, в сокровенных тайниках сердца, найдем мы, если только не разучились заглядывать в себя, такую помойку, что и думать противно. Хотим быть достойными, а живем недостойно, хотим быть совершенными, а ежеминутно творим и помышляем всяческие непотребства. «Бедный я человек!…» [Рим. 7,24].[1]

Но значит ли это, что человеку надо примириться со своей земной судьбой, со своей слабостью, со своей смертностью? Забыть о небе, о совершенстве и сосредоточить внимание на земле, постараться хотя бы немного облегчить эту временную жизнь, уменьшить страдания болезней, ужасы войн, чуть-чуть отсрочить смерть? Многие так думают сейчас, были такие люди и в древности. Большинство из них утверждают, что иного мира, где нет смерти, разобщенности и страдания, просто не существует. Древние индийцы так и называли своих неверующих соплеменников: настики – от na-asti – «нет иного <мира>». Но подавляющее большинство людей в прошлом, да пожалуй, и теперь, так или иначе, используя различные средства и способы, веря в существование иного мира, совершенного и вечного бытия, стремятся и надеются его достичь. Бытие это философы именуют Абсолютом, а сами верующие в большинстве традиций и на разных языках – Богом.