– Мне не нравится, что ты тут одна, я ведь мог бы…

– Джон!

Слышу, со вздохом ее обнимает – насколько она подпустила к себе. Потом, чувствую, взяла его повыше запястья, видимо, чтобы не коснуться шелушащейся кисти, разворачивает его и мягко подвигает к улице.

– Милый, иди же…

Потом, когда усталая, рассерженная мать усаживается в кресло, я возвращаюсь к изначальным размышлениям. Что это за существо? Большой Джон Кейрнкросс, кто он – наш посланец в будущее? Образец человека, который покончит с войнами, хищничеством, рабством и будет заботливым и равным с женщинами мира? Или будет изничтожен, затоптан скотами? Посмотрим.

Кто этот Клод, этот крот, тихой сапой протиснувшийся между моей семьей и моими надеждами? Я услышал однажды и взял на заметку: тупой мужлан. Мои виды на будущее неясны. Его существование отнимает у меня законное право на счастливую жизнь с обоими родителями. Если не придумаю план. Он заворожил мою мать и вытеснил отца. Его интересы – не мои интересы. Он меня раздавит. Если только, если, если… – шорох слова, призрачный знак перемены судьбы, блеющий хорей надежды проплывает по моим мыслям, как мушка по стекловидной влаге глаза. Всего лишь надежда.

И Клод, как мушка, почти нереален. Даже не колоритный проходимец, ни грамма от улыбчивого прохвоста. Нет, тупой до гениальности, пошлый до изумления; его банальности отточены, как арабески Голубой мечети. Вот человек, который все время насвистывает – не песни, а джинглы, рингтоны; который приветствует утро сотовой пародией на гитару Тарреги[6]. Его однообразные замечания – нудная капель, скудные фразы дохнут на ходу, как осиротелые цыплята. Он купает причинные места в раковине, где мать моет лицо. Он понимает только в одежде и в машинах. Он ни за что не купит такую-то, или такую-то, или гибридную… и даже за руль в такой не сядет. Он покупает костюмы только на такой-то, нет, на такой-то улице в Мейфэре, рубашки на какой-то другой, носки – у… не может вспомнить… Или у… но. Никто больше не заканчивает фразу на «но».

Его тухлый, мутный голос. Всю жизнь я терплю это двойное мучение: его свист и его речь. Лицезреть его хотя бы не надо, но это скоро изменится. В родильной палате, явившись на тусклый свет из кровавой развилки, чтобы встретиться с ним (Труди решила, что присутствовать будет не отец, а он), какую бы форму он ни принял, я по-прежнему буду задаваться вопросом: что моя мать делает? Что ей понадобилось? Сотворила Клода, чтобы наглядно показать загадку эроса?

Не каждый знает, каково иметь в сантиметре от носа пенис отцовского соперника. На этой поздней стадии им бы воздерживаться ради меня. Если не медицина, то хотя бы вежливость этого требует. Я закрываю глаза, я скрежещу деснами, я упираюсь в стенки матки. От такой турбулентности оторвались бы крылья у «Боинга». Моя мать подстегивает любовника, подхлестывает своими ярмарочными выкриками. Гонка по вертикальной стене! Каждый раз, при каждом ходе поршня я боюсь, что он прорвется, ткнется в мой мягкий череп и обсеменит мои мысли своей эссенцией, сметаной своей банальности. Тогда, с поврежденным мозгом, я буду думать и говорить, как он. Я буду сыном Клода.

Но лучше оставьте меня в бескрылом «Боинге» посреди Атлантики, чем еще одна его прелюдия к половому акту. Вот я в переднем ряду сижу неудобно вниз головой. Постановка минималистская, холодно-современная, на двоих. Освещение включено; является Клод. Раздевать намерен себя, а не ее. Аккуратно складывает одежду на стуле. Нагота его непримечательна, как костюм бухгалтера. Ходит по спальне, то по авансцене, то вдоль задника, безволосый, под моросью своего монолога. Розовое подарочное мыло для тети надо вернуть на Керзон-стрит, видел сон, но мало что запомнилось, цена на дизельное топливо, ощущение такое, что сегодня вторник. А ведь нет. Каждая новая яркая тема, кряхтя, становится на ножки, шатается, падает под следующую. А мама? На кровати, под простыней, частично одетая, вся внимание, отзывчиво мыкает, сочувственно кивает. Знаю только я: под покрывалом указательный палец сгибается над скромным клитором и приятно на сантиметрик уходит внутрь. Этим пальцем она легонько покачивает, со всем соглашаясь открытой душой. Я полагаю, это прелестное ощущение. Да, тихо говорит она, вздыхая, она тоже сомневалась в этом мыле, да и у нее сны быстро забываются, и тоже кажется, что вторник. О дизельном топливе ничего – маленькое послабление.

Его колени вдавливают матрас неверности, недавно еще принимавший моего отца. Большими пальцами она привычно стягивает штанишки. Входит Клод. Иногда он называет ее своей мышкой, и это ей, кажется, приятно. Никаких поцелуев, никаких поглаживаний и ласк, никаких приливов чувства, шаловливых грез. Только ускоряющийся скрип кровати, и, наконец, моя мать въезжает на вертикальную стену и начинает кричать. Вы наверное знаете этот старый аттракцион с мотоциклистом в стакане. Он ускоряется, центробежная сила прижимает его к стене, пол головокружительно уходит вниз. Труди вращается все быстрее, ее лицо слилось в пятно клубники со сливками, там, где были глаза, – зеленый мазок ангелики. Она кричит все громче и, наконец, с последними вверх-вниз криком-содроганием слышится его придушенный хрюк. Короткая пауза. Клод выходит. Матрас снова вдавливается, и слышится – уже из ванной – реприза насчет Керзон-стрит, или дня недели, и веселая проба мобильного мотивчика. Один акт, три минуты максимум, без повторов. Часто она присоединяется к нему в ванной, и, не соприкасаясь, освобождают себя от продуктов партнера теплой водой. Никаких нежностей, сладкой дремоты с переплетенными конечностями. Во время этого короткого омовения, просвежив мозги оргазмом, они часто составляют какой-то план, но из-за кафельного эха и льющейся воды слова до меня не доходят.

Вот почему я так мало знаю об их заговоре. Только то, что он их возбуждает, и они понижают голос, хотя думают, что они одни. Не знаю я и фамилии Клода. По профессии он застройщик, хотя не такой удачливый, как большинство. Недолгое доходное владение многоквартирным домом в Кардиффе было пиком его достижений. Богат? В наследство получил семизначную сумму, теперь она, кажется, съежилась до четверти миллиона. Он уходит от нас около девяти, возвращается в седьмом часу. Вот два взаимно противоположных тезиса. Первый: под бесцветной личиной скрывается жесткий персонаж. Такая серость вряд ли встречается на свете. За ней прячется кто-то умный, недобрый, расчетливый. Как человек он собственное творение, устройство, само себя сконструировавшее, инструмент жестокого обмана – замышляет против Труди, замышляя вместе с ней. Второй: он таков, каким кажется. И сверху негусто, и снизу пусто; такой же очевидный интриган, как она, только поглупее. А ей – зачем сомневаться в мужчине, если за три минуты без малого забрасывает ее через ворота в рай? Я же пока с выводами не тороплюсь.

Надеюсь выяснить больше – не спать всю ночь и послушать их расторможенный утренний щебет. Не характерное для Клода «мы можем» сперва заставило меня усомниться в его тупоумии. С тех пор прошло пять дней – и ничего. Бужу мать пинком, но она не хочет беспокоить любовника. Она загружает в уши лекцию и отдается чудесам Интернета. Слушает, что придется. Я все это слышал. Промышленное разведение опарыша в Юте. Пешеходная прогулка по Баррену. Последнее отчаянное контрнаступление Гитлера в Арденнах. Сексуальный этикет у яномами. Как Поджо Браччолини спас Лукреция от забвения. Физика тенниса.

Я не сплю, я слушаю, я узнаю́. Сегодня рано утром, за час до рассвета, материя была серьезнее обычного. Через материнские кости я соприкоснулся со скверным сном в форме лекции. Ситуация в мире. Специалист по международным отношениям, женщина с густым голосом, сообщила мне, что мир нездоров. Она рассматривала два душевных состояния: жалость к себе и агрессию. Бедный выбор для отдельного человека.

А в сочетании, для группы государств – опасный взвар, опьянивший теперь русских на Украине, как недавно еще – их друзей сербов в другом уголке мира.