Странно, но мне даже противно не было. Вспышка ярости вымела всё: начиная с моей хвалёной выдержки и заканчивая иррациональным страхом испачкаться. И эти мысли кажутся сейчас до того абсурдными и смешными, что успокаиваюсь я почти так же быстро, как и закипел.

Вместе со злостью, чувствую, уходит и ещё что-то. Что-то живое и оголённое, как нерв, который взрывался болью, стоило лишь прикоснуться. А сейчас можно сколько угодно тыкать в это же место — мне будет всё-рав-но. Где-то в этом районе обосновалась и злоба. Злость мимолётна, она ушла. А вот злоба осталась. Теперь она прочно засядет внутри, пустит корни, будет подпитывать меня с утра до ночи. Мощный источник, хорошая батарейка, расслабиться не даст.

Услышав за спиной шорох, оборачиваюсь. Агацума медленно подползает к стене и прислоняется спиной и затылком, запрокинув голову назад. Окровавленный рот чуть приоткрыт, закрытые веки дрожат, дышит по-прежнему рвано и резко — наверное, вдыхать больно.

Как же удивительно просто было валить всю вину на Ритсу. Потому что он мне совершенно чужой, он где-то там, далеко, в другом корпусе. И он не имеет ко мне никакого отношения. А Соби… Мой собственный Боец. Цепь на моей шее, которая тянется к якорю позора. Ублюдок. Предатель. Он должен быть жертвой обстоятельств, а не участником кампании, направленной на моё моральное уничтожение. С другой стороны, у него есть одно оправдание. Крохотное, но есть. Я отчётливо помню его голос, когда подслушал их с Минами разговор, помню его слова. Для него новость о том, что сейчас придёт его Жертва, была почти ударом. До этого момента он не подозревал, что Ритсу вышвырнет его, как ненужный хлам. И это единственная причина, по которой Агацума ещё дышит. Будь иначе…

Убедившись в том, что голосом владеть не разучился, снова присаживаюсь на подоконник и прочищаю горло.

— И как?

Соби с явным трудом открывает глаза и отрывает голову от стены, чтобы меня видеть. Спустя несколько секунд молчания разлепляет губы:

— Что «как»?

— Как это случилось?

— Сэймей… — он отворачивается, медленно проводит пальцами по губам, стирая кровь. — Не нужно…

— Что нужно, а что — нет, решаю я. Отвечай.

Агацума продолжает упорно отмалчиваться, только глаза бегают по голой стене, и пальцы комкают ткань брюк. Этот жест я уже научился читать.

Беру с подоконника пачку сигарет, вкладываю в неё зажигалку и кидаю рядом с ним на пол. Послав мне странный взгляд, Соби тянется за пачкой, выковыривает сигарету и с третьей попытки чиркает колёсиком. Двигается у него только правая рука. Хорошо, что он — правша.

— Я жду, — напоминаю я после второй затяжки.

— Сэймей… Я не хочу говорить об этом.

— Опомнись, урод. Ты не на приёме у психотерапевта. Я задаю вопросы — и получаю от тебя прямые ответы. Чтобы было понятнее, могу задействовать Связь.

После взвешивающей затяжки Соби сдаётся и, прикрыв глаза, шепчет:

— Что ты хочешь узнать?

— Всё. Где это произошло, как и при каких обстоятельствах.

— В его кабинете. На тренировке.

Как и думал, получаю сухой отчёт.

— Дальше.

— Что «дальше»? — переспрашивает он вымученно и, за неимением пепельницы, стряхивает прямо на пол.

— Хочу знать всё. Что он сказал, что сделал, как он это сделал.

У него уголок рта дёргается. Но не болезненно, а как будто он хочет улыбнуться. Судя по выражению лица, смеяться собирался над собой.

— Зачем тебе это?

— Потому что ты — моя вещь, — а вот у меня хватает сил на милую улыбку. — И я имею право знать обо всём, что делали с моей вещью. Рассказывай, Соби. И лучше сам. Не хочу тратить на тебя Силу.

— Не о чем рассказывать, — он коротко морщится. — Когда тренировка закончилась, он велел мне раздеться до конца. Вот и всё.

— Нет, не всё.

— Что именно ты хочешь узнать? — Агацума тушит окурок о стену и подрагивающими пальцами тут же достаёт новую сигарету. Я бы на его месте не стал курить, если учесть, что дышит он всё ещё через раз, ну да ладно.

— Я же сказал, что хочу знать всё. Сколько это длилось?

Не уверен, что мне действительно нужны такие подробности. Просто от напряжённо-смущённого вида Соби, от его стремительно алеющих щёк и болезненного взгляда испытываю сейчас мстительное удовольствие. Направленное, правда, не совсем на Агацуму… Он-то думает, что я унижаю его. На самом деле всё немного иначе, но вряд ли он до этого додумается.

— Несколько минут, — получаю выверено ровный ответ.

— Понятное дело, на большее старичка не хватило, — усмехаюсь я.

Соби не реагирует, даже сигарету к губам не подносит, хотя дорожка пепла на конце всё растёт. Только мрачнеет как-то.

— Не молчи, Соби, — тороплю я. — Рассказывай.

— Я рассказал обо всём.

— Нет, не обо всём. Где это случилось? На его фирменном столе из красного дерева? Или может, на этом дорогущем ковре на полу?

Странно, но мой насмешливый тон уже на него не действует. Соби как будто закрывается, натягивая маску полного равнодушия. И даже голос его почти не выдаёт.

— У стены.

— Стоя?

— Да.

— И что ты чувствовал?

Всё-таки его маска спадает — клей оказался хлипким. Соби поднимает голову и смотрит мне в глаза то ли с ноткой ненависти, то ли с ноткой гнева. По крайней мере, ноздри раздуваются.

— Что именно ты хочешь узнать? — получаю я уже в третий раз этот вопрос. Но теперь заданный не убито-смиренным, а раздражённым тоном.

— Я, кажется, поставил чёткий вопрос. Мне повторить?

— Хочешь знать, как это было?! — у Соби глаза распахиваются от злости. Он подаётся вперёд и отшвыривает тлеющую сигарету в сторону.

— Да, хочу!

— Быстро и бездушно — вот как это было!

Он резко выдыхает и отворачивается. Я и сам успокаиваюсь. Смотрю в пол, натыкаюсь взглядом на непотушенную сигарету, машинально подхожу и придавливаю её носком ботинка. Усмехаюсь.

— Наверное, сохранил боевые трофеи на память?

— Не знаю. Не спрашивал, — отрезает Агацума, не поворачиваясь.

Держу пари, не будь он непосредственным участником этих событий, смог бы трезво и оценить ситуацию, и отследить мишень моей иронии, и даже не упустил бы случая тоже проехаться по дорогому сенсею. Но он, конечно же, не может.

А ещё он на меня злится. И не столько за то, что я вытянул из него наружу это дерьмо, да ещё и таким способом, сколько за то, что не собираюсь оправдывать возложенных им на меня надежд. А я ведь всё понимаю…

Он пользованный, бывший, второсортный. Во всех смыслах слова. Бывший воспитанник, отвергнутый Боец, осквернённый ученик. Сначала ему подарили надежду в обмен на Ушки, потом отпихнули от себя, пообещав, что подберёт кто-то другой. А этот другой не то чтобы спешил наклоняться. Если раньше у меня ещё были мысли упрочить нашу Связь, сделать контакт немного глубже, в разумных пределах, то теперь эта тема для меня табу. Мне унизительно, мне противно. Это тело уже уродовали, эту душу уже вырывали, дробили на несколько частей и грубо пихали обратно, в это сердце уже навтыкали острых булавок.

Я понимаю, чего он подсознательно ждёт и на что надеется. Что я вылечу его тело, что я выну его душу, соберу в красивую мозаику и бережно верну на место, что я вытащу булавки из его сердца. Я бы смог это сделать, но знаю, что бесполезно. Булавки вытащу, раны заживут, но рубцы всё равно останутся. А я не хочу мириться с рубцами его прошлого. Не хочу смотреть на них и каждый раз вспоминать, как оказался бессилен. Уж лучше не трогать вовсе, по крайней мере, не будет обидно за впустую потраченные силы и за дурацкую надежду, которая обязательно появляется, когда решаешься за что-то взяться. Это как подыхающая бабочка, утыканная иголками. Помочь ей уже нечем, остаётся только ждать, пока она совсем перестанет трепыхаться. Если ничего не делать, то и разочаровываться после неудачи не придётся. Это вовсе не тот случай, когда не сделаешь — не узнаешь. Всё уже известно наверняка.

А что до Соби… Я понимаю, что ему нужно. Но давать не буду — пусть сам берёт. Так и быть, позволю ему зашивать свои раны моими нитками. Но не стану давать надежду на то, что смогу подарить для жизни чистый лист. К тому же он не должен видеть мою неудачу, если я попытаюсь сковырять с листа въевшиеся старые краски. Так что и пытаться не возьмусь. Просто разрешу ему рисовать дальше, поверх того, что уже есть.