И такая картина почти во всех классах общества — одна и та же, видоизменяясь в обстановке; и только немногие женщины из обеспеченных слоев общества наслаждаются полною праздностью, — что является уже излишнею крайностью.

Толстой со свойственной ему прямотой и выразительностью замечает, что самый либеральный мужчина будет горой стоять за право женщины быть профессором, но не догадается сшить портки сынишке или пойти выстирать пелёнки. Совершенно не догадается, хотя с кафедры и в газетах будет толковать о восьмичасовом рабочем дне, не замечая, что рабочий день его собственной жены растягивается на 16 часов.

Мужчина совершенно устранил себя от ухода за маленькими детьми, от всей массы мелких домашних забот, и всё свободное от занятий время идёт сидеть на завалинку, или в кабак — если он крестьянин, в клуб — если он житель провинциального города, в какое-нибудь просветительное или благотворительное общество — если он интеллигентный учитель столицы, или — ещё хуже — в шато-кабак…

А жена —

“Работай, работай, работай,

Едва петуха я услышу;

Работай, работай, работай,

Хоть звезды проглянут сквозь крышу”…

И так всю жизнь. И никто не ценит этого труда, малозаметного, неблагодарного и… страшно тяжёлого. “Это страшное зло, — говорит Толстой, — и от этого неисчислимые болезни несчастных женщин, преждевременная старость, отупение самих женщин и их детей…”

***

Всем известно, что Толстой признаёт христианское учение Иисуса, поскольку оно выражено в двух евангельских заповедях о любви к Богу и ближнему и Нагорной проповеди. Казалось бы, затрагивая в письмах вопросы нравственного характера, Толстой, естественно, придёт к отрицанию подчинённого положения женщины в браке, — как противного тому закону любви к ближнему, на котором он строит мировоззрение.

Но здесь опять мы сталкиваемся с таким средневековым понятием о женщине, которое высказывать серьёзно в наш век почти немыслимо. Видя повсеместно факт, что женщина в среднем ниже мужчины, — Толстой заключает, что женщина от природы не имеет таких же духовных сил, как мужчина, что главная черта женская — меньшая вера велениям разума. Такой вывод до того странен, до того нелогичен, что невольно удивляешься, как мог его сделать Толстой?

Как мог он, глубокий рационалист, которому в выработке собственного взгляда на религию много помогла историческая наука, — как мог он, в данном случае, игнорировать историческую точку зрения?

Как он не понимает того, что если женщина в среднем умственном уровне ниже мужчины, то это уж никак не вследствие природной неспособности, а вследствие того, что её образование и развитие, как физическое, так и духовное, веками пренебрегалось?

Как может он не замечать той бьющей в глаза несправедливости — что всякая посредственность мужского пола проникает всюду и везде находит себе открытые двери, тогда как талантливая женщина должна преодолевать тысячи препятствий, и только потому, что она — женщина.

Кто не знает, что кафедры наших университетов полны безвестными математиками, а Софья Ковалевская принуждена была читать лекции в Швеции — для неё не нашлось ни одной кафедры в России. Клеманс Ройе {“Клеманс Ройе (1830—1902) — писательница, перевела на французский язык книгу Ч. Дарвина “Происхождение видов”.} — гениальная женщина — умерла в доме призрения для бедных литераторов и учёных, — в то время как сотни научных ничтожеств занимают кафедры французских университетов. Художественный талант Лагоды-Шишкиной {О.А. Лагода-Шишкина (1850—1881) — художница, жена пейзажиста И. И. Шишкина.} был в полном пренебрежении в её же семье: “не обращали внимания как на девочку” (см. воспоминания В. В. Стасова о Шишкине в “Неделе”). Муж Жорж-Занд {Барон Казимир Дюдеван.} никак не мог сообразить, что он женат на гениальной женщине, и не мог понять запросов её развивавшейся души: ведь она была — женщина, а он — хоть и ограниченное существо, да всётаки мужчина. И такое обожание своего мужского достоинства глубоко вошло в плоть и кровь мужчин всех времён и народов.

Но наука уже давно доказала, что оно ничем не оправдывается, что мужчина, кроме физической силы, не имеет перед женщиной ровно никаких преимуществ, что свободная женщина, при правильном разумном воспитании и образовании — является существом, одарённым ничуть не меньшею силою разума, нежели средний мужчина.

Доказательств тому бездна, и у нас в России — мы видим их на каждом шагу.

Женщины рады работать, и как работают на всех открытых им путях деятельности! Смело можно утверждать, что в России — воскресные школы своим существованием обязаны женщинам едва ли не больше чем мужчинам, равно как и другие просветительные учреждения последнего времени: бесплатные библиотеки, читальни, вечерние классы, дешёвые столовые.

Где бы ни открылась женщине возможность приложения своей энергии, своего труда, — она смело идёт туда и работает ничуть не хуже мужчины. И всё это не таланты, а именно обыкновенные средние женщины. Да никто и спорить не станет, что для дежурства в читальне не надо исключительного таланта, а просто одна добрая воля.

И однако Толстой, не обинуясь, признаёт женщину “более слабым духовно существом”, а также будто бы “материнские чувства поглощают так много энергии, что женщины уже недостает для нравственного руководства, и оно переходит к мужу” (стр. 68).

Поэтому жена должна быть подчинена мужу в браке: “хорошая семейная жизнь возможна только при сознательном, воспитанном в женщинах убеждении в необходимости всегдашнего подчинения мужу”.

Что это? Толстой или же Домострой?

“Я говорил, что это доказывается тем, что так было с тех пор, как мы знаем жизнь людей, и тем, что семейная жизнь с детьми есть переезд на утлой лодочке, который возможен только тогда, когда едущие подчиняются одному”.

Напечатав эти строки, составитель оказал Толстому поистине медвежью услугу.

Если Толстой одним из доказательств ставит то, что так всегда было — к чему в таком случае его неустанная проповедь против войны? Ведь один из главных доводов милитаризма и есть знаменитое “войны всегда были”.

С именем Толстого у нас не вяжется представление о софизмах, — в данном же случае он сам употребляет тот приём, несостоятельность которого доказывает другим.

“И таким руководителем признавался всегда мужчина, по той простой причине, что не нося, не кормя, он может быть лучшим руководителем жены, чем жена — мужа”, — рассуждает Толстой далее.

Лев Николаевич! Да неужели Нехлюдовы, Онегины, Печорины, Обломовы могут руководить пушкинскими Татьянами, тургеневскими Еленами, Лизами, Марианнами? Неужели мы в жизни не встречаем на каждом шагу доказательств нравственной силы и твёрдости характера у матерей даже многочисленных семей, при полном нравственном ничтожестве мужей, хотя те и не носят и не кормят?!

“Женщины были освобождены христианством”, — говорит Толстой в другом месте (68 стр.).

Посмотрим, как оно её “освободило?”

Справедливо то, что во всём Евангелии нет ни слова о подчинении жены мужу в браке; Иисус же, не касаясь прямо вопроса о подчинённом положении женщины, — своею заповедью о любви к ближнему, казалось, ясно высказал свой взгляд на отношения полов вообще, не делая никакого различия между мужчиной и женщиной. Так что, если бы христианское учение до сего времени оставалось в прежней чистоте и цельности — женщина могла бы действительно считать себя освобождённой им.

Но на деле было не то.

Взгляд на женщину еврейской религии, жестокого римского права и вообще всех древних цивилизаций, которые, основываясь на силе, закрепостили более слабое физически существо, — и постарались закрепить это не только правом — этот взгляд не мог быть смягчён учением Христа. Да и вообще всё это учение в чистом своём виде оказалось не по плечу тому времени и существовало крайне недолго.

Павел, которого справедливо называют “основателем христианства” в том виде, как оно представляется нам теперь церковью, — первый заговорил о подчинении жены мужу на религиозном основании, и своими знаменитыми посланиями, включёнными церковью в число “священных” книг Нового завета, закрепостил её в новой религии — на новых основаниях.