Я почувствовала, что вся энергия, до сих пор поддерживавшая меня, вся гордость пришла к концу… что нет сил больше… и разрыдалась, как дитя.

— О, я так устала, так устала…

Он что-то говорил, я не слушала, мне было совершенно всё равно, долго сдерживаемые слезы лились неудержимо…

— Успокойтесь, мадмуазель… если Ваша семья была жестока с вами — забудьте всё. Я не говорю — “простите” — я знаю, как это трудно — просто забудьте. Теперь Вы в Париже, Вам надо много трудиться, впереди сложный экзамен… ну — успокойтесь, приступайте к занятиям… — наконец начала я слышать и понимать.

И вдруг в моём сознании мелькнула мысль, что ведь я ни разу не платила ему, и в сущности не знаю — надо или нет платить.

— Мсье, я ещё забыла вам сказать… эти визиты… бесплатные… — Рыдания совсем задушили меня, и я упала головой на стол.

Его рука легла на мою.

— Прошу Вас, ни слова об этом! Разве об этом стоит говорить? Что вы думаете, что у нас во Франции учащаяся молодежь, артисты, художники, литераторы не пользуются бесплатной медицинской помощью, как у вас в России?

— Но ведь я иностранка, мсье…

— Разве несчастье не для всех одно и то же? — с упреком сказал он. — Оставьте раз навсегда этот разговор, слышите? Будем говорить только о серьёзных вещах. Думайте о работе, что Вам предстоит.

— Я привезла вам из России портрет Толстого, только я не принесла его с собой; я не знала, могу ли предложить вам взять его на память.

— Это всё, что вы мне должны, мадмуазель, — с живостью возразил он. — Принесите его непременно.

Я понемногу успокоилась. Вуаль скрывала следы слёз. Надо было уходить.

Провожая меня до дверей, он говорил:

— Вам надо гулять! Париж сейчас так прекрасен. До свидания, мадмуазель. Заходите ещё.

Я вышла из госпиталя и, пока шла до трамвая, смотрела на деревья, покрытые свежей зеленью, на ясное голубое небо… На душе было как-то легче, спокойнее: точно солнечный луч заглянул в неё.

Париж сейчас так прекрасен…

6 мая.

Ну зачем я пойду и понесу ему сама этот портрет?

Я так устала… к чему? Ведь всё равно меня трудно вылечить… а вот напишу ему — заодно спрошу, чем был болен брат, что его воспитатель не хотел мне сказать? В какой медицинской книге можно об этом прочесть?

12 мая.

Я ещё спала, когда постучали в дверь. Заказное письмо! Странный здесь обычай: почтальоны обязаны передавать заказные письма лично, без церемонии входят в комнату во всякое время дня. Я набросила пеньюар, приоткрыла дверь, из опасения, чтобы почтальон не вошёл ко мне неодетой, взяла книгу, расписалась. Вместе с толстым пакетом подали и изящный белый конверт, подписанный незнакомым почерком, по городской почте. Я вскрыла толстый пакет: это Надя добросовестно писала отчёт о своих похождениях по духовному завещанию — как его утвердили, как она делала раздел. Меня это не так интересовало, как конверт с незнакомым почерком.

От кого бы могло быть это письмо? Я разорвала конверт и прочла:

“Мадмуазель,

Принося мою самую искреннюю благодарность за то, что вы взяли на себя труд отправить мне по почте прекрасный портрет Толстого, не могу скрыть от вас прискорбного происшествия, приключившегося с вашей посылкой. Упаковка была повреждена, сам же портрет оказался во многих местах надорван. Так как исправить уже ничего было нельзя, я не счел нужным предъявлять бесполезные претензии к почте. Если бы я смел, то, скорее, пожурил бы Вас за то, что не принесли мне портрет собственноручно. А что касается портрета, то он мне дорог и в таком виде, так как, глядя на него, я вижу не урон, понесённый при пересылке, но исключительно благородство помыслов и величие идей писателя.

Не стану пытаться в нескольких словах Вас немного приободрить, а лучше приглашу Вас зайти как-нибудь утром либо в пятницу вечером после обеда в Бусико, и тогда мы сможем поговорить обо всём, что Вы мне написали. Вам надлежит одержать победу над самой собой, уверен, что так и случится.

С уважением,

преданный Вам Е. Ленселе.

11 мая 1901

P.S. Я готов одолжить вам книги по медицине, как Вы того желаете, но не уверен, что они будут Вам полезны, по причинам, которые изложу при встрече”.

Чудное майское утро начиналось. Вся моя комната была проникнута его светом. Я сидела на постели с этим письмом в руках, читала и перечитывала его с каким-то безотчетным удовольствием.

Как хорошо он пишет!

Впрочем, неудивительно: ведь все французы — прирожденные стилисты и ораторы… Почерк элегантный, тонкий, ясный, мелкий — точно бисер. Как красива у него буква “D”! Так ещё никто из моих корреспондентов не писал: маленькая палочка посредине и линия кругом идёт таким красивым изгибом…

В душе поднималось какое-то чувство облегчения: он пишет, чтобы я пришла в госпиталь. Напишу ему, что приду в пятницу, а портрет Толстого можно и другой выписать из России.

14 мая.

Сегодня — предпоследний день для взноса платы за право учения. Пошла в университет. Давно я там не была. Пока там нас, женщин, очень мало, всего две — Кореневская одна на втором да я одна на первом. Обе совершенно теряемся в толпе студентов. И как там скучно! Студенты-юристы, должно быть, во всех странах мира одинаковы: нигде, ни на одном другом факультете нет такого наплыва богатых, ограниченных и праздных буржуа. Французское студенчество не то, что русское: почти сплошь буржуазно. Все они хорошо одеты, получая от 150—200 фр. в месяц, искренно считают себя небогатыми людьми. На первом курсе все мальчишки — 17-20. Не посещая лекций — я и знакомств ни с кем не завела. Но перед экзаменами — это необходимо. Встретила сегодня Кореневскую, у которой есть знакомые с первого курса. Она обещала привести одного в субботу.

15 мая.

Сходя с лестницы вниз в столовую, я ещё издали увидела на полочке для писем конверт с изящным почерком. Значит, от него.

“Мадмуазель,— читала я, — я вовсе не хочу, чтобы вы выписали из России ещё один портрет Толстого — я храню ваш подарок, и он не стал мне менее дорог оттого, что пострадал при пересылке.

Что же касается книг по медицине, которые Вы просили, то лучше поговорим об этом при встрече, я хотел бы лично прояснить некоторые вопросы, которые могут возникнуть при чтении. Не приходите завтра вечером, к сожалению, в эту пятницу я не смогу задержаться в клинике, но в субботу, если это, конечно, Вам удобно, я свободен от полудня до шести часов вечера.

Примите заверения, мадмуазель, в моем искреннем уважении и преданности.

Е. Ленселе. 16 мая 1901”.

Идти туда в субботу! но я не могу: придёт Кореневская с французом. Досадно. Надо написать отказ.

19 мая, воскресенье.

Ещё осенью один приезжий русский познакомил меня со своим приятелем-химиком. Этот молодой человек очень добр, очень мил, но у нас, в сущности, мало общего. Он специалист, погружённый в свои колбы и реторты, и выразился как-то, когда прошёл закон о женщинах-адвокатах: “ну, хорошо; только могут ли женщины-адвокаты быть хорошими матерями?” — “Ах, какое горе! — сострадательно ответила я ему в тон, — а могут ли быть мужчины-адвокаты хорошими отцами?” Он растерялся и не нашёлся, что ответить.

Но всётаки он славный человек. И поэтому мы, хоть и изредка, но видимся. Я ещё не была у него по приезде, и сегодня пошла.

Он давно собирался брать уроки немецкого языка в обмен на французский, и я не удивилась, когда встретила в его комнате студента-немца.

Он познакомил нас. Herrmannsen, студент одного из бесчисленных германских университетов, не то Боннского, не то Берлинского.

— Мы собираемся ехать в Сен-Клу, погода такая хорошая. Не хотите ли — поедем вместе? — предложил Дриль.

Я согласилась. И пока он искал какие-то записные книжки, я рассеянно взглянула на письменный стол. На нём лежал развернутый лист приложения к “Presse Medicale” — список всех парижских госпиталей, их врачей — интернов и экстернов.

Я взяла его, глаза инстинктивно искали госпиталь Бусико. Господи, — какой большой лист! сколько фамилий! <…> где ж он?