...Начинало смеркаться, и Гриша засветил керосиновую лампу — впереди захватывающее, любимое занятие: чтение, Фенимор Купер, «Всадник без головы», он остановился на семьдесят третьей странице...

— ...Гриша! — послышался голос матери из соседней комнаты. — К тебе Володя пришёл.

Володя был непривычно хмур, в серых глазах нет озорства и лукавства, он наклонился над ухом друга.

   — Нынешней ночью его повесят, — зашептал он, — и это можно увидеть...

   — Кого повесят? — оторопел Гриша. — И... что можно увидеть?

   — В сегодняшних «Ведомостях»... Царь отклонил прошение родных студента Пулихова о помиловании. Ночью в тюремном дворе он будет казнён. А тюрьма через три улицы от нас!

   — Ну? — У Гриши перехватило дыхание.

   — Рядом с тюрьмой трёхэтажный дом. По пожарной лестнице можно залезть на крышу, и весь тюремный двор перед тобой! Я только что...

   — Лазил? — ахнул Гриша.

   — Да! Пожарная лестница со стороны помоек, стена глухая, никого нет. — Теперь лицо Володи пылало азартом. — Так пойдём?

   — Ты говоришь, ночью... Ничего не увидим.

   — Во дворе тюрьмы горят фонари. Постой! Может, ты боишься?

   — Ничего я не боюсь!

Гриша говорил правду: страха не было. Появилось, и он боялся признаться себе в этом... появилось жгучее любопытство: как это казнят человека?..

   — Тогда, — прошептал Володя, — встречаемся в десять вечера у аптеки Захарьевской. Сумеешь незаметно выбраться из дома?

   — Сумею.

Он решил сыграть в открытую.

   — Мама, — сказал Гриша, когда стенные часы с гирей в виде еловой шишки показывали полдесятого, — я немного погуляю перед сном. На всякий случай ключ возьму. Вдруг вы рано ляжете спать.

Екатерина Онуфриевна на кухне была занята стиркой и словам сына не придала никакого значения. Она устало разогнулась над корытом, в котором белыми кучевыми облаками вздымалась мыльная пена, и сказала:

   — Ладно. Только оденься потеплее.

Был морозный февральский вечер. Окна домов уютно светились, и, проходя мимо, Гриша видел в них абажуры — малиновые, жёлтые, голубые. На подоконнике одного окна сидел ленивый пушистый сибирский кот и не торопясь, старательно умывался. Проплыло окно, за которым возникла картина, заставившая сильнее биться сердце мальчика: вокруг круглого стола тесно сидели люди в студенческих кителях и барышни, студент с бородкой держал в руках гитару... В раме освещённого окна мелькнула эта картина и исчезла.

«Поют, смеются, — подумал Гриша. — Неужели они не знают, что этой ночью повесят их товарища? И вообще... Всё обыкновенно, как всегда. Кот умывается... Вон горят лампады перед иконами в красном углу...»

Мысли начали путаться. Как всё странно!.. И зачем смотреть на казнь? А вдруг он не выдержит, закричит? Или ещё что-нибудь?..

Улица была пуста, поскрипывал снег под ногами. На перекрёстке у полосатой будки стоял, закутавшись в доху, городовой. Стоял не шелохнувшись, как монумент, и — удивительное дело! — Грише он показался неживым.

А вот и аптека. Окна, задёрнутые марлевыми занавесками, светились голубоватым светом.

Володя возник из соседних тёмных ворот и сказал только:

   — Пошли.

Гриша еле успевал за другом.

   — Да куда ты спешишь?

   — А если они казнь на вечер перенесли? — Володя даже не обернулся. — И надо заранее на крыше устроиться.

Пересекли несколько улиц, нырнули в короткий переулок, в котором не было ни одного фонаря, окна многих домов оказались закрытыми ставнями — и начался пустырь с кучами мусора.

Володя свернул на неприметную тропинку, и они пересекли пустырь.

   — Вон этот дом, видишь? — обернулся Володя.

Впереди возвышался трёхэтажный дом, и с него от пустыря начиналась улица, застроенная такими же одинаковыми, унылыми трёхэтажными домами.

   — Тут солдатские казармы, — сказал Володя. — А теперь — осторожно! Главное, чтобы никто не увидел.

Они прошли вдоль дома, завернули за его угол и оказались у глухой торцовой стены. Вверх поднималась пожарная лестница.

   — Вроде никого, — прошептал Володя.

Гриша, ощутив внезапный озноб, оглянулся. Улица и снежный пустырь с тёмными кучами мусора были пусты, и эта пустота казалась зловещей.

   — Давай ты первый. — В голосе Володи послышалась неуверенность. — А я покараулю.

Гриша полез по лестнице. Даже через варежки ощущался холод железных перекладин. Лестница тихо позванивала под его ногами, а Грише этот звон казался оглушительным.

«Скорее! Скорее!» — торопил он себя.

И очутился на крыше. Она была покрыта снегом, покато поднималась вверх к ряду труб, и к одной трубе от лестницы вели следы...

«Да тут кто-то есть!» — с ужасом подумал Гриша.

Но возникла над краем крыши голова Володи и прошептала:

   — Иди по моим следам к трубе. От неё всё видно. Только осторожно, не поскользнись.

...У трубы снег растаял, мальчики устроились рядом, прижавшись к тёплому, как показалось вначале, кирпичному боку.

   — Теперь смотри! Всё как на ладони.

С трёх сторон длинный, как пенал, тюремный двор замыкали низкие одноэтажные строения, а с четвёртой была высокая каменная стена, поверх её шла колючая проволока, отчётливо видная в свете газового фонаря. И ещё в тюремном дворе торчало три фонаря — по углам. Двор был совершенно гол и пуст.

Только у каменной стены...

   — Смотри! — Гриша невольно вскрикнул и, зажав рот рукой, прошептал: — Виселица...

Виселица белела свежими брёвнами, и ветер покачивал верёвку с петлёй.

Страшно! Гриша признался себе: «Страшно! Зачем я только согласился?..» Он взглянул на Володю и понял, что его другу тоже страшно. И тут же понял ещё, что оба ни за что не признаются друг другу в своём страхе и, значит, обречены на зрелище казни.

А дальше? Невероятно, но очень скоро Володя заснул, склонив голову на Гришино плечо, а сам Гриша почувствовал, что его неудержимо клонит в сон.

   — Просыпайся! — Он сильно, даже грубо толкнул Володю.

   — Что? Куда?.. — Похоже, Володя не понимал, где находится.

   — Мы что, спать сюда пришли? — Непонятная злость на друга поднималась в Грише.

   — Ой! Да как же я?

Теперь они смотрели только на тюремный двор, и сонливость сменилась нервным возбуждением.

Но время шло, и всё было по-прежнему: пустой зловещий двор, белая виселица — казалось, что она сделана из огромных костей; ветер раскачивал верёвку с петлёй... Было ощущение, что тёмное небо, осязаемо тяжёлое, опустилось совсем низко и давит, давит...

Где-то далеко стали отзванивать мелодичные, густые удары.

   — Сколько уже отбило? — спросил Володя, и глаза его в полумраке казались совершенно круглыми.

   — Я не считал, — откликнулся Гриша. — А что?

   — Да это же в католическом костёле Матки Боски бьёт! Наверно, полночь!..

Последний удар растаял в тишине, которая теперь воспринималась полной, гнетущей.

   — Смотри! Смотри! — Володя вцепился в плечо Гриши.

Открылись двери тюремного здания, которое было ближе к каменной стене, замелькали огни, и мальчики увидели шествие, которое Григорий Каминский помнил потом всю жизнь, — оно было для него символом пути человека на свою Голгофу.

Ведь у каждого, кто приходит на эту печальную землю, своя Голгофа.

Впереди шёл человек в красной рубахе, на которую был накинут короткий полушубок. Под мышкой он держал высокий табурет, а в руке не то узел, не то мешок...

   — Палач... — прошептал Володя.

Следом двигалось четверо жандармов с фонарями в руках, а за ними два солдата с винтовками наперевес вели высокого человека в длинной нелепой шинели и в квадратной чёрной шапке на голове. За ними следовал священник в рясе поверх дохи, и на его груди в свете фонаря поблескивал золочёный крест. Замыкали шествие трое мужчин в штатских пальто с меховыми воротниками.

У Гриши зубы отбили предательскую дробь.

Возле виселицы сделалось непонятное, суетливое движение, на короткое время все вмешались в единую кучу, хаотически заметались фонари в руках жандармов. Только палач деловито, буднично устанавливал табуретку под петлёй, и рядом с ним, неизвестно откуда, появился ещё один, точно такой же табурет.