— Стращали хана, что турки имеют в Очакове гарнизон в восемьдесят тысяч и ждут ещё подкрепление из Стамбула. А как оно подоспеет — обрушатся с суши и с моря на Крым, дабы вновь и навечно покорить его. И если султан Мустафа узнает, что крепости были отданы добровольно, хану не будет никакого оправдания и пощады.

   — Хан поверил?

   — Бей и мурзы пригрозили: если хан их совет не примет, то не только себя, но и всё своё племя доведёт до крайнего несчастья... И припомнили преданного проклятию Чобан-Гирей-хана, что без пропитания между чернью скитался.

   — Ну, это не так страшно, — придав лицу беспечность, возразил Веселицкий. — С выздоровлением Олу-хани и Батыр-Гирея можно будет хана вновь направить на праведный путь.

Бекир тускло усмехнулся:

   — Оба они, узнав о перемене мыслей хана, покорились.

У Веселицкого тревожно застучало сердце: он терял важных доброжелателей, на поддержку которых возлагал большие надежды.

   — И никак нельзя поправить? — глухо спросил он.

   — Нет. По наущению Джелал-бея хан приказал никого не пускать к сестре без его позволения. А нурраддин поклялся, что после выздоровления уедет в свои деревни.

   — Хан обещал мне дать ответ после совета со старейшинами.

Бекир снова усмехнулся:

   — Ответ будет прежним.

Он придвинул к себе медную тарелку с жареной бараниной, выбрал румяное рёбрышко, сунул в рот и, посапывая носом, стал обгладывать.

   — Зачем же тогда их созывать? — буркнул Веселицкий, огорчённый словами эфенди.

Время нынче неспокойное — есть о чём поговорить, — прочавкал Бекир. И добавил загадочно: — Теперь выбирать надобно.

   — Что выбирать?

   — К какому берегу пристать окончательно...

Исповедь эфенди осветила текущие дела новым светом. Провожая гостя, Пётр Петрович в знак признательности вручил ему золотые часы и выразил надежду, что их дружба продолжится и впредь.

Бекир оказался человеком исполнительным — приходил к Веселицкому, как было условлено, каждый день и не очень страдал от отсутствия учеников. Долгие неторопливые беседы с ним укрепили Петра Петровича во мнении, что эфенди пойдёт на тайное сотрудничество, если ему за это станут хорошо платить. Затягивать ласкательство далее не было резона, и, подождав, когда Бекир отведает угощений, выставленных для такого случая в большом разнообразии и обилии, Веселицкий заговорил тихим, проникновенным голосом:

   — Наши с тобой крепкие приятельские отношения, знание тебя как человека верного и порядочного, позволяют мне разговаривать сейчас открыто и прямодушно. И мне, и императорскому двору хорошо известно твоё дружелюбие к России. Мы весьма высоко ценим его! И те подарки, что ты получил от меня, есть лучшее доказательство нашего к тебе внимания и расположения... Ну сам посуди, разве зазорно одарить приятеля, от которого мы время от времени узнаем некоторые сведения, позволяющие считать, что он всей душой стремится к мирным, добрососедским сношениям между нашими державами, нашими народами? Приятеля, который в нужный момент всегда поведает, что думает крымский хан о том или другом деле, подскажет, как правильнее поступить России.

Бекир мелкими глотками допил кофе, поставил чашку на стол, вымолвил смиренно:

   — Я всегда питал дружеские чувства к могущественной России и был бы рад приносить ей пользу.

Веселицкий расценил эти слова как благоприятный знак, но торопиться не стал.

   — У меня нет ни малейшего сомнения в искренности твоих уверений. Твоё согласие услужить России не только похвально, но и благородно... Я уверен, что ты смог бы оказывать нам ещё более весомые услуги, кабы столько времени не отнимала служба и прочие хлопоты, кои дают средства к существованию твоей фамилии.

   — Да-а, — вздохнул Бекир, — фамилия требует значительных расходов. И то купить надо, и другое... Коня хорошего насмотрел недавно, а купить — не могу.

   — Добрый конь знатных денег стоит, — согласился Веселицкий. И добавил, заговорщицки понизив голос: — Тебе по приятельству скажу... Я могу походатайствовать перед его сиятельством о назначении тебе некоторой суммы в качестве ежегодного пансиона за сообщения о всех здешних делах.

Бекир неторопливо налил себе кофе и, поднося чашку ко рту, спросил с напускным безразличием:

   — Деньги-то большие?

   — Конфидентам при знатных дворах мы платим до девятисот рублей.

Делавший в этот момент глоток Бекир, услышав сумму, поперхнулся, затрясся в хриплом кашле, расплёскивая дрожащей рукой кофе.

Веселицкий плюхнул из высокого кувшина воды в бронзовый стаканчик, протянул гостю, но тот, отказываясь, замотал головой.

Откашлявшись, Бекир стал утирать сначала ладонью, потом какой-то разноцветной тряпицей выступившие на глаза слёзы. Но делал это слишком долго и тщательно, явно обдумывая услышанное.

Утеревшись, он спрятал тряпицу в карман, снова налил кофе, молча отпил, затем пытливо взглянул на Веселицкого:

   — Кто ещё знает о нашем разговоре?

   — Только эти стены.

   — А твой переводчик? Ведь это он надоумил тебя.

   — Почему ты так решил?

   — Я видел его глаза, когда заходил в дом.

Веселицкий понял, что сейчас лгать Бекиру нельзя.

   — Ты прав — он надоумил... Но я знаю его много лет. Это верный и надёжный человек!

   — Хан-агасы тоже считает меня верным.

   — Чем же мне доказать тебе свою правоту? — развёл руки Веселицкий. — Скажи, я сделаю!

Бекир неспешно раскурил трубку, несколько раз глубоко затянулся и, дохнув на канцелярии советника пахучим дымом, сказал коротко и ясно:

   — Пиши Долгорук-паше...

В полдень 16 февраля к Веселицкому пожаловали ханские посланцы Мегмет-мурза и Темир-ага. Они объявили, что почти все старейшины уже прибыли в Бахчисарай, а ширинский Джелал-бей и мансурский Шахпаз-бей подъедут на днях.

   — Старейшины приглашают вас на совет и просят проявить на нём дружеское понимание чувств татарского народа.

   — Это как же?

   — Просят не требовать подписания акта, что нашей вере противен, — сказал Мегмет-мурза.

Веселицкий качнул головой:

   — Меня удивляет, что я — человек другой веры! — должен в который раз разъяснять почтенным старейшинам содержание Корана... Требуемый акт ни в малейшей степени не противоречит магометанскому закону! Я читал Коран на латинском языке со всеми толкованиями и не припоминаю ни одной статьи, которая могла бы послужить вам оправданием.

   — Нет, противоречит, — бойко возразил Мегмет. — Если в городах, что вы просите, все мечети будут превращены в церкви — это ли не нарушение наших законов?

   — Я сей пункт неопровержимым доводом отвергну. И вы будете вынуждены признать, что подобный вымысел совершенно не уместен между просвещёнными людьми, — сказал Веселицкий, широким жестом обводя присутствующих. — Вот скажите мне чистосердечно: одного ли вы закона с турками придерживаетесь или между вами есть какой раскол?

   — Никакого раскола нет, — охотно подтвердил Мегмет.

Темир-ага, соглашаясь, кивнул.

   — Тогда поясните мне, — с притворным простодушием спросил Веселицкий, — почему же все турецкие султаны, при замирении со своими неприятелями, весьма часто большие города и крепости со множеством мечетей отдавали в вечное пользование христианам? При этом собственной рукой, и печатью, и министерскими руками, и печатями заверяли письменные акты, в коих оная отдача формально и торжественно подтверждалась. Разве при этом султан и министры не ведали, что мечети могут быть обращены в христианские храмы или в другие пристойные здания?.. Нет, они про то доподлинно знали!.. Так что же султан, по вашему рассуждению, через такой поступок стал нарушителем магометанской веры?.. Сдаётся мне, что ваши старейшины одним своим непоколебимым упорством в очевидном деле хотят прослыть более праведными магометанами, чем сам султан... Только кого они обманывают? Из сего упрямства ясно видно, что одной рукой они хватаются за нас, русских, а другой — за турок, — закончил Веселицкий, повторив почти дословно недавнее предупреждение Бекира.