Алексей Михайлович мысленно перебрал последние события в Польше, но ничего особенного, что могло бы вызвать такой гнев Порты, в них не нашёл. А от ответа на вопрос о причине столь срочного вызова чиновник уклонился, повторив ещё настойчивее, что резидента ждут в серале...

Пятидесятилетний тайный советник Обресков большую часть жизни провёл в Константинополе, куда попал по воле случая.

Много лет назад, будучи ещё молодым человеком, он поступил в Сухопутный шляхетский корпус, и на втором году учёбы, страстно влюбившись, тайно женился. Такой поступок грозил кадету судом и разжалованием в солдаты. Избежать позора помог близкий друг — Пётр Румянцев, который упросил своего отца графа Александра Ивановича Румянцева, отправлявшегося в 1740 году в Константинополь послом, взять Обрескова в свиту «состоящим при посольстве».

После внезапной — во время приёма у прусского министра — смерти от апоплексического удара российского посланника Андриана Неплюева Обресков в январе 1751 года был назначен поверенным в делах, а в ноябре — резидентом.

Алексей Михайлович был умён, хорошо образован, свободно говорил по-турецки и по-гречески. Огромный опыт, завидное знание сильных и слабых сторон турецкого правительства, близкое знакомство со многими чиновниками, с послами других европейских государств позволяли ему активно влиять на российско-турецкие отношения, весьма умело устраняя возникавшие по разным поводам трения.

В 1762 году Екатерина «за сохранение чести и благопристойности двора» пожаловала Обрескова орденом Анны 1-й степени.

...Объяснения с Муссун-заде и рейс-эфенди Османом оказались действительно трудными.

   — Мы всё больше подозреваем, — резко выговаривал резиденту рейс-эфенди, — что твоя королева задумала хитростью и коварством нанести Высокой Порте неисчислимые несчастья. Скажи, почему такая могучая держава, как Россия, медлит с поражением барских конфедератов?

   — Моя государыня всегда исполнена милости и человеколюбия и не желает никого разить. Просто ныне она помогает законному королю восстановить порядок в Польше, где в последнее время усилились притеснения безвинных людей, — дипломатично ответил Обресков. — Что же касаемо Блистательной Порты, то её величество и в мыслях не держит злых намерений. Напротив, она желает и далее строго блюсти все заключённые договоры, крепя доброе соседство обеих империй.

   — Твои слова приятны, но притворны! Вы умышленно затягиваете кампанию, чтобы подольше держать своё войско в Польше, ставя под угрозу наши границы.

   — Я уже многократно говаривал ранее и могу повторить ещё раз — у России нет намерений нарушать Белградский трактат, — сдержанно возразил Обресков.

   — А сожжение Балты и Дубоссар?! — воскликнул рейс-эфенди, довольный тем, что уличил резидента во лжи. — А две тысячи жителей, убитых там русскими солдатами?!

Увядающее лицо Обрескова медленно вытянулось в недоумённой гримасе:

   — Какая Балта?.. Какие солдаты?.. Вы же знаете, что в тех землях наших войск нет.

Рейс-эфенди схватил лежавший на столе толстый свиток, тряхнул рукой, разворачивая его, показал резиденту.

   — Вот подтверждение российского коварства и лживости твоих слов! Читай!.. Это письмо балтского каймакама. В нём всё описано.

Обресков кивком головы велел переводчику Пинию взять письмо.

Тот быстро пробежал глазами по строчкам и стал читать вслух, сразу переводя на русский язык.

По мере того как Пиний приближался к концу свитка, лицо Алексея Михайловича всё более мрачнело, в глазах появилась смутная тревога. Но ответил он хладнокровно:

   — Я полагаю маловероятным, что такое нападение могло иметь место. У Балты наших полков нет... С другой стороны, я не хотел бы поставить сейчас под сомнение правдивость слов тамошнего каймакама о разбое, учинённом в вверенном его попечению городе. Возможно, нападение было. Но тогда его совершили какие-то смутьяны, а не российские войска... Ежели всё же были войска, то, вероятно, произошло некое недоразумение и, смею заверить, вопреки намерениям моей государыни. Её императорское величество не желает ухудшать отношения с Блистательной Портой!.. В этом не должно быть сомнения!.. И, узнав о случившемся, она, безусловно, в ближайшее время даст его светлости султану и крымскому хану надлежащие изъяснения и полное удовлетворение по всем пунктам... Я сегодня же напишу в Петербург!

Своими спокойными, уверенными рассуждениями Обресков смог несколько смягчить твёрдость и враждебность великого везира и рейс-эфенди, однако расставание было весьма холодным.

В свою резиденцию Алексей Михайлович возвращался с неприятным чувством подавленности. Покачиваясь в седле, слепо глядя на толпы людей, заполнивших узкие и пыльные улицы города, он старался понять, что же могло случиться в этой проклятой Балте, но ответа не находил... «В краю как будто всё спокойно... (Он ещё не знал ни о разгроме Умани, ни о последовавших за ним событиях). Может, конфедераты заманили наших да подставили татар?.. Ах, чёрт! Ведь предупреждал же не нарушать трактат, не подводить войско к границам!..»

Оперевшись рукой на плечо лакея, придерживавшего лошадь, Алексей Михайлович ступил на землю, тяжёлой походкой прошагал в кабинет, сбросил на руки лакею кафтан и шляпу и, оставшись в белом камзоле, распустив на шее галстук, грузно уселся в кресло.

Задержавшийся в двери Пиний, не дожидаясь указания, велел лакею позвать писаря и, когда тот, что-то дожёвывая и облизывая языком лоснившиеся от жира губы, занял место у бюро, выжидательно посмотрел на Обрескова.

Алексей Михайлович, утирая шёлковым платком вспотевшую морщинистую шею, коротко бросил переводчику:

— Ты всё знаешь — надиктуй.

Пиний громко — так, чтобы слышал резидент, — стал диктовать отчёт об аудиенции, уделив основное внимание содержанию письма балтского каймакама.

Обресков, продолжая утираться, время от времени кивал головой, подтверждая правильность рассуждений переводчика.

Когда Пиний закончил диктовать и вместе с писарем покинул кабинет, Алексей Михайлович бросил платок на стол, придвинул к себе папку с чистой бумагой и, поскрипывая пером по плотным шершавым листам, неторопливо написал несколько писем. В одном из них, адресованном Фёдору Матвеевичу Воейкову, содержалась просьба скорейшим образом сообщить все сведения о конфликте в Балте, полученные от конфидентов «Тайной экспедиции».

Нарочный офицер, посланный Обресковым в Петербург, находился ещё на пути к Киеву, в цветущих сочной зеленью молдавских землях, а в Константинополь уже мчалась по тряским дорогам карета капитана Соловкова, в потёртом портфеле которого лежало послание Воейкова с подробным, едва ли не по часам, рассказом о балтском погроме...

Конфиденты «Тайной экспедиции», и прежде всего Яков Попович и проезжавший через Дубоссары и Балту с обыкновенной почтой прапорщик Фатеев, сразу уведомили Веселицкого о происшествии в пограничном городке, единодушно отметив, что нападение совершили гайдамаки мятежного Зализняка.

Веселицкий, понимая, что событие произошло неординарное, могущее иметь неприятные и далеко идущие последствия, поспешил доложить о нём генерал-губернатору.

Воейков, с шумом нюхая табак, в угрюмой задумчивости выслушал взволнованный доклад канцелярии советника, помолчал, размышляя, минуту-другую, затем сказал с некоторой угнетённостью в голосе:

   — Зная прежнюю предрасположенность турок в каждой оказии искать злой умысел, полагаю, султан не упустит случая попрекнуть Россию нарушением прежних трактатов. И хотя сие злодейство сделали разбойные люди — отвечать придётся нашему резиденту Обрескову... Верно також, что турки, по своему обыкновению, исказят содеянное в собственную пользу, дабы выторговать у нас знатное удовлетворение за понесённые убытки... Надобно подсобить Алексею Михайловичу поумерить их алчность. Подготовьте необходимые бумаги с описанием всего, что приключилось, и пусть Соловков отвезёт их в Царьград... И пошлите кого-нибудь к хану с извинениями...