Татары открыто выступать боялись, но по тёмному времени действовали решительно: одинокий подвыпивший солдат, заблудившийся в узких кривых улочках Кезлева, в гарнизон не возвращался. Посланные на розыск команды находили его, полуживого, растерзанного, лежащим без чувств в грязной канаве.

Всё чаще в городе посвистывали быстрые стрелы, бухали в ночной тишине одиночные выстрелы, лилась кровь.

Опасаясь визитов нежданных гостей, Веселицкий приказал рейтарам неусыпно сторожить дом; лошадей, карету и повозки, составлявшие его небольшой обоз, он предпочёл отдать под охрану гарнизона.

Задерживаться надолго в растревоженном городе Пётр Петрович не хотел, но и ехать в Бахчисарай было страшновато: боялся, что татары, обозлённые выходками солдат, могут напасть на него в пути. Подумав, он послал одного из местных греков к хану с уведомлением о своём приезде и с просьбой прислать какую-нибудь охрану.

Спустя три дня, когда грек вернулся вместе с ханским булюк-башой и десятком воинов, Веселицкий без промедления покинул негостеприимный Кезлев...

Осенний Бахчисарай был тих, неприветлив, жалок. Пахнущие сыростью и холодом порывы ветра гнули, выкручивали деревья, срывали с мокрых оголённых ветвей последние листья. Серые рыхлые тучи сочились колючим моросящим дождём. Грязные ручьи бежали по узким улицам, стекая в бурлящую мутную Чурук-Су.

Повинуясь указаниям булюк-баши, обоз Веселицкого проехал по главной улице, свернул в сторону и, миновав два-три двора, остановился у забора, сложенного из неотёсанного камня.

   — Здесь будешь жить, — сказал Веселицкому булюк-баша, указывая скрюченным пальцем на дом.

   — А хозяин где?

   — Нет хозяина, — коротко ответил баша, разворачивая лошадь.

Когда он скрылся за поворотом, Пётр Петрович вошёл в дом, не торопясь осмотрел две небольшие комнаты, выбрал одну — выходившую окошком в сад — для себя и приказал разгружать багаж.

К вечеру, благодаря стараниям слуг и рейтар, вычищенные и вымытые комнаты приобрели вполне сносный европейский вид: на окнах — занавесочки, на столах — скатерти с кистями, у стен — сундуки с одеждой и прочими необходимыми вещами, в углу — иконка в серебряном окладе.

Утром 14 октября Веселицкий, взяв в свиту толмача Донцова, вахмистра Ивана Семёнова и прапорщика Алексея Белуху, в сопровождении двух десятков татар, шествовавших впереди, направился на аудиенцию к Сагиб-Гирею.

Наслышанный о красоте дворца крымских ханов, Веселицкий представлял его восьмым чудом света, но, увидев вблизи, испытал сильное разочарование. Дворец поражал своим великолепием лишь весной и летом, когда утопал в зелени листвы и радужных красках цветов. Сейчас же, угасающей осенью, измокший и унылый, он был далёк от сказочных восточных красот. Веселицкий ахнул только тогда, когда вошёл в комнаты и залы. Вот здесь действительно было чудо! На полу, над дверьми расползались золотистые вязи мудрых изречений из Корана; разноцветные изображения цветов, плодов, разных фигур сплошным ярким ковром покрывали стены; красные, зелёные, жёлтые, синие оконные стёкла окрашивали комнаты мягким таинственно-завораживающим светом. Пётр Петрович — насколько позволяло приличие — покрутил головой, разглядывая очаровывающую красоту, но как только рослые капы-кулы распахнули двери в зал — подтянулся, поправил шляпу и шагнул вперёд.

Сагиб-Гирей выслушал приветственные слова, принял саблю, соболью шубу, другие подарки, приказал разнести кофе, шербет, курительные трубки.

   — Не велел ли предводитель русской армии передать мне письменные послания? — нехотя спросил хан.

Письма лежали в портфеле Веселицкого, но Пётр Петрович решил повременить с их вручением.

   — Послания вашей светлости должен подвезти мой переводчик... Я ожидаю его со дня на день.

Хан пососал мундштук трубки, сказал негромко:

   — Отдав крымским жителям многие припасы, оставленные турками в городах, русский предводитель поступил милосердно. Но они подходят к концу. Впереди зима, а Крым разорён войной... Приедут ли к нам русские купцы с товарами?

   — Мне известно, — сдержанно ответил Веселицкий, — что многие российские купцы и запорожские торговые люди готовят обозы для Крыма. Видимо, скоро подъедут.

   — Я вижу, — в голосе хана зазвучали одобрительные нотки, — что отношения дружбы и благожелательства между нашими народами крепнут с каждым днём. Я знаю, что татары, живущие на кубанских землях, также желают подвергнуться власти законного, всем народом избранного хана и вступить в дружбу с Россией.

   — О, это мудрое решение мудрого народа! — подбадривающе воскликнул Веселицкий.

   — Но для лучшего о том договора, — продолжил Сагиб-Гирей, — я желал бы, чтобы ваш флот, стоящий в Керчи и Еникале, поспособствовал переправе на Кубань нарочных с моими письмами.

   — Это нужное дело, — согласился Веселицкий. — Только своей властью я сего вопроса решить не могу. Я напишу его превосходительству господину Щербинину. Полагаю, он дозволит.

Вяло шедшая беседа на некоторое время вовсе прекратилась. Веселицкий не собирался первый же визит превращать в деловой разговор: надо было присмотреться к хану, его дивану. Но, подумав, всё же сказал выжидательно:

   — Согласно договору, учреждённому этим летом с крымским правительством, всех российских подданных, которые ныне в вашем плену находятся, вы обещали передать нам. Несколько партий были присланы в ставку его сиятельства. Однако с его выездом из Крыма помянутая выдача прекратилась. Это весьма удивительно, поскольку слова отпущенных ранее свидетельствуют, что много ещё "христианских пленников осталось у здешних мурз, которые жестокими побоями пытаются заставить их принять магометанский закон.

Хан отвёл глаза в сторону, произнёс сухо:

   — Мне неведомы такие случаи... Но я проверю. И если таковые объявятся — виновных накажу.

И сделал знак своему церемониймейстеру, давая понять, что аудиенция закончена.

Октябрь 1771 г.

В кабинете Екатерины было сумеречно, но свечи ещё не зажигали. Отблески каминного пламени дрожащими всполохами метались в больших зеркалах, скользили по узорам лепного потолка. От огня тянуло горьковатым дымком. В затуманенные окна тихо постукивали дождевые капли.

Никита Иванович Панин неторопливо, со всей присущей ему обстоятельностью, излагал свои мысли по дальнейшему ведению крымских дел:

   — В рассуждении моём, ваше величество, представляется всего нужнее, чтобы пункт о вольности и независимости крымских и прочих татарских народов — как наиболее нас интересующий! — был определён прежде всего и, естественно, немедленно утверждён. Хотя занятие гарнизонами нужнейших в Крыму мест и избрание нового хана показывает некоторый вид отлучения татар от подданства Порты, однако в существе своём всё сие не даёт оному отлучению ни достаточной формы перед публикой, ни прямой и надёжной прочности... Мне думается, что отлучение татар, как самовластного уже народа, и вместе с ним будущая добровольная передача нам некоторых портов для собственной их безопасности должны быть утверждены таким торжественным обрядом, который при начатии мирной негоциации с Портой не оставит туркам ни малейшего предлога делать какие-либо притязания на внутреннее самовластие татарского народа. Тогда будет достаточным потребовать от турок только одного — признания независимости сего народа... Оное признание удобнее и вернее можно использовать постановлением и подписанием публичного акта между Россией и настоящим Крымским ханством. А для придания необходимой торжественности и святости, как непременного и фундаментального политического закона их конституции, сей акт всеми татарами присягою должен быть утверждён... После этого хан, как независимый государь, обнародует во всех краях объявление о возобновлении вольной и независимой татарской области. Но с обязательным прибавлением, что, при признании Портой татар в качестве независимой области, они со своей стороны обязуются и обещают пребывать с Портой в нерушимом добром согласии, как и с прочими державами и народами.