— Необходимость требует, чтобы орды через неделю-другую пошли к Кальмиусу!

Он вынул из коричневого портфеля скрученную в трубку небольшую карту, развернул её и, указав пальцем назначенные ордам места их нового расположения, отмеченные красной краской, ободряюще сказал:

   — Для показа мест между Молочными Водами и Кальмиусом, для охраны и защищения с вами будет подполковник Стремоухов с военной командой. К тому же вы отдалитесь от разбойных запорожцев, на которых часто жалуетесь... Всё! Я оставляю вас для совета и жду решительный ответ...

Под вечер в шатёр Веселицкого пришли Джан-Мамбет-бей и Абдул-Керим-эфенди.

   — Мы держали, как ты просил, совет и всем народом постановили исполнить волю королевы, — сказал эфенди. — Но просим оставить нас здесь на некоторое время для поправления скота.

   — Какое время?

   — До двадцать пятого числа. А на следующий день мы выступим.

   — Быть по сему, — согласился Веселицкий, опасаясь настаивать на другом, ближнем, сроке. — Но ни днём позже!

   — Нет, нет, мы не задержимся, — пообещал эфенди. И добавил: — Для лучшего сведения о новых местах мы просим отдать нам карту, но перевести на наш язык названия всех урочищ и рек.

   — За этим дело не станет... (Веселицкий посмотрел на Мавроева). Напиши им названия и вручи!

В шатре было сумрачно — Мавроев взял карту, письменные принадлежности, вышел наружу, присел на раскладной стульчик и, положив карту себе на колени, стал переводить.

Веселицкий выглянул из шатра, осмотрелся, затем задёрнул поплотнее шерстяной полог, подсел к ногайцам и зашептал еле слышно:

   — Её величество с недоверием относится к нынешнему хану Селим-Гирею. Его упорство в желании сохранить над Крымом владычество Порты никак не может считаться за благо. Следует, видимо, подумать о другом хане — хане, который поставит службу татарским народам выше службы заморскому угнетателю.

   — Селим и в прежнее своё правление показал себя нелюбезным к России, — ответил Абдул-Керим. — Консула Никифора он выслал — помнишь?.. А теперь не хочет понять, что враждовать с Россией — значит навлечь на Крым неисчислимые несчастья.

   — Но есть ли у вас на примете особа, способная привести народ к покою и дружбе? — быстро спросил Веселицкий, обрадованный ответом эфенди.

   — Есть! Всё наше общество желает избрать ханом Шагин-Гирей-султана, что был сераскиром над едисанцами. Он предан России, доказав это освобождением Мавроя, и будет верен ей всегда. Он разумен, хотя и молод, и многие крымские мурзы охотно пошли бы вместе с ним под покровительство России.

   — Что же мешает им так сделать?

   — Прельщённые подарками и обещаниями калги, они согласились с муллами и ширинским Джелал-беем.

   — А те за что стоят?.. Что противное нашли они в нашем стремлении дать Крыму вольность?

   — Они говорят, что в Коране есть особая статья.

   — Это какая же статья?

   — Если мусульманский народ, не видя никакой опасности от меча и огня, осмелится нарушить свою присягу отступлением от единоверного государя и преданием себя иноверной державе, то навеки проклят будет.

   — А ежели предвидится гибель народа?

   — В этом случае нужда закон переменяет: нарушить присягу дозволяется.

   — Значит, крымцы не хотят отступить от Порты добровольно?

   — Не могут, — поправил Веселицкого Абдул-Керим. — Не могут, пока не увидят опасность от России... Но мы своему слову верны! Когда недавно калга прислал своих мурз — бей их не принял, а велел передать, что мы России преданным союзником стали и с неприятелем российским отношений иметь не желаем.

Джан-Мамбет-бей, сидевший всё время молча, теперь подал голос — тряся козлиной бородой, поспешил заверить:

   — Так всё и было! Я отправил их назад!

Веселицкий придал лицу благостное выражение и бархатно сказал:

   — Я испытываю совершенную радость от этих слов, подтверждающих вашу нелицемерную дружбу... (И уже строже). Но мне говорили, что джамбуйлуки, желавшие одно время последовать вашему примеру, будто бы согласились на уговоры калги и предали.

   — Такие слухи распускает сам калга, — снова вступил в разговор Абдул-Керим. — Джамбуйлуки верны своему слову! И едичкулы тоже. Нам об этом ещё раз письменно подтвердил Джан-Темир-бей... А едичкулы, несмотря на полученные от калги мешки с деньгами, должны скоро прислать нарочного.

   — Ныне медлить нельзя, — предупредил Веселицкий. — Когда армия выступит в поход, то со всеми, кто в дружбу с Россией не войдёт, как с неприятелями поступать станет... Поторопите их!

   — При нужде мы готовы силой принудить орды к союзу с Россией, — взмахнул рукой эфенди. — Сейчас у нас худые кони, но если вы дадите хороших и присоедините часть нашей конницы к своей армии — мы готовы идти на Крым.

При тех широких полномочиях, которыми обладал Веселицкий, он тем не менее не посмел ответить что-то определённое на просьбу едисанцев — сказал уклончиво:

   — Ваше желание подсобить России похвально. Я доложу о нём его сиятельству.

Джан-Мамбет-бей снова напомнил о себе.

   — Я хочу писать Шагин-Гирею, чтобы ехал ко мне из Крыма, — трескучим голосом произнёс он. — С его выездом между крымцами последует великая перемена. Из всех Гиреев — один этот султан всем народом любим. Многие пойдут за ним!

   — Полагаю, что избранием нового хана вы не только приведёте крымцев к соединению, но и поимеете преимущество и славу миротворцев, — сказал Веселицкий. — Жаль, что прежде сии мысли не приходили: уже бы давно весь Крым соединился с вами без кровопролития.

   — Как только Шагин прибудет — уведомим нарочным и... — Джан-Мамбет осёкся: кто-то зашуршал пологом шатра.

Вошёл Мавроев, молча отдал карту эфенди.

Тот осмотрел её, свернул в трубку, спрятал на груди.

   — Ваше согласие на переход надобно представить на бумаге, — прощаясь, напомнил гостям Веселицкий.

Утром 9 марта, получив необходимые письма от предводителей орд, он вернулся в Александровскую крепость.

Март — апрель 1771 г.

Чем ближе подходило время наступления Второй армии на Крым, тем оживлённее становилась Полтава. Город походил на растревоженный улей — шумный, беспокойный: повсюду марширующие солдаты, озабоченные офицеры, десятки нарочных снуют, как челноки, верхом и в колясках в Голтву, Решетиловку, Переяславль, Кременчуг, Старые и Новые Санжары.

В штабе суета: Долгоруков требует еженедельных докладов о готовности полков и обозов, и офицеры усердно шелестят бумагами, подсчитывая количество лошадей и пушек, амуничных и съестных припасов, телег, палаток, шанцевого инструмента.

А Долгоруков покрикивает грозно:

   — Репортиции писать правдиво! Ничего не утаивать!..

Малоспособный к принятию самостоятельных решений, но безропотно подчинявшийся предписаниям старших начальников, Василий Михайлович едва ли не каждый день гнал курьеров в Петербург, засыпая Военную коллегию, Совет, Екатерину многочисленными реляциями и письмами, испрашивая указаний по таким мелочам, что даже его благодетель Захар Чернышёв бубнил раздражённо на заседании Совета сидевшему радом генерал-фельдмаршалу Разумовскому:

   — Ей-же-ей, Кирилл Григорьевич, скоро князь станет запрашивать, когда ему по нужде сходить и чем подтереть зад... В последней реляции просит Совет дозволить взять на каждый полк по бочке вина и сбитеня.

   — Ну, для полка бочки маловато, — лениво растянул в улыбке губы Разумовский. — Мог бы попросить и поболее.

   — Вам смех, а мне лишняя забота на его писульки отвечать...

В конце концов с подачи Чернышёва Совет предупредил командующего, чтобы он сам делал всё важное для успешного проведения похода.

...В начале апреля комендант Александровской крепости Фрезердорф прислал рапорт, что, по имеющимся у него сведениям, калга Мегмет-Гирей продолжает склонять ногайские орды к измене и будто бы многие люди побежали в Крым.