Густой майской ночью от Бекира пришёл грек Иордан и сказал, что во дворце опять собрались все чины, которые решили в наступающую субботу следовать к Керчи и Еникале. Туда же было велено идти всем татарам.

   — И хан поедет? — сердито спросил Веселицкий, донельзя растревоженный услышанным.

   — Да, поедет.

   — А ты не обманываешь?

   — Так Бекир сказал. Он сказал — я передал.

   — В субботу? Значит, через три дня... Хорошо, иди. — Веселицкий механически бросил ему в руки кошелёк. — Отдашь Бекиру!..

Когда грек ушёл, Дементьев посоветовал предупредить комендантов крепостей и генерала Якобия.

   — За этим дело не станет, — отмахнулся Веселицкий. — Хана уличить надо!.. И заговор сорвать!

   — Но как?

Веселицкий нервно побарабанил пальцами по столу, хлопнул ладонью, сказал отрывисто:

   — Завтра пойдёшь во дворец... К хану... Добьёшься для меня аудиенции. На субботу!

   — Хан может отказать.

Веселицкого, раздосадованного сообщением Бекира, вдруг обуял гнев.

   — Умри, а добейся! — раздражённо вскричал он. И тут же, понимая, что незаслуженно обидел переводчика, извиняющимся тоном добавил: — Семён, прошу, справь службу...

На следующее утро Дементьев был во дворце. Сагиб-Гирей долго отказывался принимать русского резидента в указанный день, предлагал встретиться позднее. Дементьев проявил необыкновенную настойчивость и твёрдость.

   — Речь пойдёт о делах, составляющих благополучие не только России, но и Крымского ханства, — говорил он, избегая уточнять тему предстоящего разговора. — Ни один государь не может оставаться безучастным к судьбе своих подданных в минуту, когда им угрожает смертельная опасность... Я не уйду из дворца, пока не получу положительного ответа!

Хан неохотно согласился дать аудиенцию.

В субботу, 24 мая, в третьем часу дня, в присутствии хана и всего дивана Веселицкий обвинил татар в готовящемся заговоре против России. Говорил он недолго, но резко, и закончил речь восклицанием:

   — Действия ваши есть тягчайшее клятвопреступление! Перед своим народом!.. Перед Россией!.. Перед Господом!

Разоблачение Веселицкого ошеломило членов дивана. (Позднее он отметит в рапорте, что татары «не были в состоянии минуты с четыре и слова вымолвить, но, взирая друг на друга, выдумывали, какими красками злой свой умысел лучше прикрыть»). Смятение чиновников подтвердило правоту конфидента — заговор действительно готовился. Но теперь татарское выступление будет сорвано: вряд ли хан и беи отважатся на мятеж, зная, что русским всё известно и войско их, без всякого сомнения, подготовлено к отпору.

Первым пришёл в себя хан-агасы Багадыр-ага. Натянуто улыбаясь, он сказал слащаво:

   — Его светлость хан и все чины правительства уверяют вас, что они в силу заключённого трактата вечной дружбы и союза ни о чём более не пекутся, как о распространении доброго согласия между свободными народами и искоренением злых людей... А вас мы просим не верить лживым слухам и объявить доносчиков, сеющих смуту, для их примерного наказания.

   — В таком случае вам придётся наказать половину Бахчисарая, — запальчиво ответил Веселицкий. — Люди из моей свиты ходят по городу, своими глазами видят чинимые в последнее время приготовления. А в кофейных домах, в гостиных дворах, в лавках всё открыто, без всякого зазрения и опаски говорят о выступлении его светлости в поход на Керчь... Я сам видел, — соврал Веселицкий, — как три ночи назад по Бахчисараю ехали в большом числе вооружённые татары.

   — Мурзы могут приезжать к хану не только днём, но и ночью. И были они с охраной, — попытался оправдаться Багадыр-ага. — А что говорят в домах и на улицах — это ложь!.. Много ли с подлых возьмёшь? Они говорят всё, что на ум взбредёт.

   — И подлые, видя приготовления, делают свои заключения. У подлых людей тоже есть рассудок.

Багадыр-ага снова стал уверять резидента в ложности его сведений о заговоре. Но Веселицкий слушать его не стал, демонстративно не попрощался и покинул дворец, предупредив, как бы между прочим, что все находящиеся в Крыму полки готовы в любую минуту сокрушить происки верных Порте злодеев.

Татары испугались разоблачения, сделанного резидентом. Но ещё больше они испугались, что стоящие на полуострове русские войска начнут исполнять угрозу, оглашённую в манифесте Долгорукова. Хан и диван некоторое время совещались, а затем отправили к Веселицкому дефтердара Казы-Азамет-агу и Ахметшах-мурзу.

   — Ваши слова причинили великое беспокойство и обиду, — сказал дефтердар. — Нас послали ещё раз нелицемерно подтвердить, что всё сказанное о приготовлениях — злая ложь и клевета... Мы намерены и далее твёрдо придерживаться трактата о дружбе, подписанного в минувшем ноябре.

«Твоими устами да мёд пить», — подумал Пётр Петрович, неприязненно глядя на низкорослого агу, заискивающе улыбавшегося всем лицом.

Подождав два дня и убедившись, что хан и беи остались в Бахчисарае, Веселицкий отправил рапорт Долгорукову, в котором рассказал о срыве заговора.

Облегчения, однако, не наступило: у крымских берегов всё чаще появлялись турецкие суда, словно дожидаясь сигнала, чтобы высадить десант.

Вице-адмирал Алексей Наумович Синявин велел кораблям своей флотилии крейсировать вдоль побережья и отгонять турок. Вскоре капитан 1-го ранга Сухотин в коротком бою лихо осыпал турецкую эскадру ядрами и сжёг несколько судов. Но дальнейшему крейсированию помешал жестокий шторм, повредивший корабли Сухотина. Он отвёл их на ремонт в Ахтиарскую бухту под Балаклавой.

Июнь 1773 г.

На заседании Совета при обсуждении положения в Крыму была зачитана реляция Долгорукова, в которой среди прочего упоминалась просьба Шагин-Гирея о возведении его в ханы.

   — Проявившаяся неверность Сагиб-Гирея и поползновенность татар к Порте убеждают, что просьба калги-султана совершенно основательна и справедлива, — заметил Никита Иванович Панин. — Не имея преданного России человека на ханском престоле, нам не удастся навсегда отвратить Крым от прежней покорности туркам... Однако в настоящих обстоятельствах так поступить, к сожалению, нельзя! Сагиб избран по древним татарским законам и обычаям. Всякая перемена вопреки этим законам — особливо при явной нашей поддержке! — нарушит подписанные с Крымом договоры и ещё пуще возбудит беспокойство среди татар, которые увидят в этом клятвопреступление и попытку порабощения... Кроме того, перемена хана произведёт новые хлопоты и затруднительства с Портой в совершении мира. А на оный по прошествии нынешней кампании надобно надеяться неотменно!

   — Доводы графа верны, — сказал Григорий Орлов, прощённый Екатериной и с конца мая вновь допущенный ко двору. — Но калге следует дать надежду... Он, конечно, порядочная сволочь, но из всех татар к нам наиболее привержен.

   — Калгу в утрату не дадим, — успокоил Орлова вице-канцлер Голицын. — Её величество ещё в апреле всемилостивейше изволили повелеть, что ежели весь Крым дойдёт до последней степени разврата и дальнейшее пребывание калги между татарским народом представит опасность для его персоны, то он найдёт в пределах империи верное и безопасное убежище, сходное с его знатностью и заслугами...

В письме Шагин-Гирею, написанном Паниным по решению Совета, подробно изъяснялась позиция российского двора об испрашиваемом калгой ханстве и подчёркивалось:

«Если дальнейшее ваше там присутствие оказалось бы действительно бесполезным для вразумления татар, а для вас собственно бедственным, на такой случай я имею точное повеление от её императорского величества здесь же вам объявить, что от вас будет зависеть возыметь тогда прибежище в границах её величества империи...»

Июль 1773 г.

Встревоженный новым приливом устрашающих рапортов, нахлынувших в июне, Долгоруков решил самолично наведаться в Крым, чтобы своим присутствием приструнить татар и заодно проверить состояние квартировавших там войск и их готовность подавить любой мятеж. Для скорого передвижения он не стал брать в охрану пехоту и пушки — взял только конницу: Жёлтый гусарский полк и донских казаков полковника Грекова; и свита была небольшая — генерал-поручик Берг, генерал-майоры Грушецкий и князь Голицын и полковник Глебов.