— Этот человек сумел дважды побеспокоить тебя. Мы не знаем, псих ли он или профессиональный киллер, испытывающий нашу систему безопасности.

— Вы видели, какой он рыхлый? Этот парень не догонит даже отъезжающий от остановки автобус! — возразил я.

— Либо так, как я сказал, либо распрощайся с учебой на неопределенный срок, — пролаял Горан. Я оглянулся в надежде найти поддержку у Конрада, но нет, он был на стороне этого параноика. — Машину тебе тоже поменяют.

— Ни за что не буду ездить на одном из этих монстров!

— Существуют более компактные модели, и сейчас во многих странах принято пользоваться бронированными автомобилями, — сухо ответил Горан. — Еще ты можешь заниматься у Остерманна, но Хайндрик должен находиться в той же комнате, что и ты.

Я застонал и внутренне посочувствовал Хайндрику, которого тоже заставили посещать студию. Теперь он мой собрат по несчастью.

— Что-нибудь еще?

— Ограничь свои контакты в университете теми, кого ты знаешь с предыдущего семестра. Не доверяй новым людям, которые попытаются познакомиться с тобой. Если тебе потребуется заниматься с кем-то незнакомым, я хочу знать его полное имя прежде, чем ты что-то сделаешь — даже прежде, чем ты сядешь рядом с ним в библиотеке.

— Конрад, это уже слишком! — взорвался я.

— Гунтрам, отныне вопросами твоей безопасности занимается Горан, — строго сказал Конрад. — Боюсь, что мы с Михаэлем слишком тебе потакали, предоставив тебя самому себе. Названные Гораном меры необходимы, пока мы не выявим источник утечки в нашем окружении и не найдем предателя. Я сожалею, что вынужден окружить тебя такой плотной сетью охраны, но ты должен понять, что при твоем состоянии здоровья стрессы тебе противопоказаны. Слышал, что сказал сегодня врач? Явные симптомы стабильной стенокардии. Доктор Ван Хорн осмотрит тебя.

Если я снова увижу этого жалкого журналистика, я первым убью его! Эти двое безжалостных свиней стали что-то обсуждать между собой по-русски, посчитав дело решенным: Гунтрам должен сидеть дома, как мышь под веником, хорошо себя вести, слушаться старших, а в университете не есть, не пить и не ходить в туалет. Да, вот так. Невероятно! Я злился и не мог дождаться, когда мы с Конрадом останемся одни. Вот тут я ему всё скажу, и мало не покажется!

Горан был приглашен с нами поужинать, и, разумеется, они весь вечер говорили по-русски. Как человек с великосветским воспитанием, Конрад мог бы и знать, что это невежливо. Единственное, что я понял — что серб, сообщив Фридриху о новых правилах, попросил у него список людей, которые приходили в замок за последние шесть месяцев (включая почтальона!). И самое удивительное — у Фридриха нашелся такой список, оставалось только распечатать.

После ужина меня отослали спать — и это в девять часов! Словно младенца!

И вот теперь я пишу эти строки после того, как перекинул на карту памяти нужные файлы.

Примечания переводчика:

Fools — дураки. Гунтрам перевирает название «Independent Times»

** Пол Э́нтони Самуэ́льсон — выдающийся американский экономист, лауреат Нобелевской премии по экономике 1970 года (Википедия).

========== "14" ==========

30 апреля

Поверить не могу. Горан сдержал слово. Одна неделя под домашним арестом, и я был отпущен на свободу. Пятого мая мне было позволено вернуться к занятиям в университете. До чего же хорошо! Больше никакого Фридриха над душой! С этим австрийцем, бывшим учителем, не расслабишься. Представьте себе, он проверял, начинаю ли я заниматься ровно в девять — одна радость, что это на час позже, чем начало лекций в университете — и следил за мной до половины первого. Без перерыва. Он даже проверил мою немецкую грамматику — ужасную, по его мнению, и я получил несколько уроков, чтобы это исправить. К счастью, он оставлял меня в покое, когда дело доходило до математики и бухучета. Затем я обедал с ним и с Хайндриком, который, кстати, вел сейчас очень приятную жизнь — бездельничал и слонялся по кухне. После обеда и ни секундой позже я снова отправлялся заниматься. В четыре Фридрих «отпускал» меня, и можно было погулять вокруг замка или порисовать. И Конрад имел наглость сказать, что Фридрих в последние годы стал мягче! Зато Мопси была довольна — проводила со мной целый день.

По крайней мере, я мог спокойно рисовать часов до восьми — когда возвращался Конрад и спасал меня от безумия. Еще надо мной висела необходимость до восьмого мая отправить работы на аукцион, назначенный на двадцать третье мая, для которого арендован павильон в роскошном отеле с собственным парком. Выставка, или арт-шоу, как полагается ее называть, пройдет с двадцать второго по двадцать пятое мая — день, когда счастливые покупатели смогут забрать свои приобретения домой. В итоге я выбрал для Остерманна три вещи, и хорошо бы ему после этого оставить меня в покое хотя бы на год. Одну — с собаками, вторую — с детьми, а третью — я все никак не мог решить, какую, — зарисовку с одного из наших студийных уроков: пять женщин делают эскизы обнаженной женской модели. Она тогда так замерзла, что мне не захотелось ее рисовать, и вместо этого я стал зарисовывать моих соучениц. В результате я выбрал нескольких, и, изобразив их на картине со слегка размытыми чертами, получил их согласие. Может, стоило попросить у них разрешение в письменном виде?

По словам Конрада, если какая-нибудь из этих дам пожалуется — честно говоря, это маловероятно, потому что у меня они выглядят лучше, чем в жизни, — тем самым она себе подпишет смертный приговор в глазах здешнего общества. Конраду понравилась игра светотени и специфическое освещение, хотя на самом деле это в основном «заслуга» Остермана, которому следовало бы почаще убираться в своей студии. Но я не стал говорить это Конраду, пусть считает себя знатоком. Он сказал, что при первом впечатлении кажется, что художник сделал акцент на модели, но потом обнаруживаешь, что главные действующие лица — это женщины, стоящие вокруг нее. Даже частично скрытые в тени, они приковывают внимание, образуя круг, символ совершенства и вечности (да? хмм…). Та, что слева, самая молодая из них, явно сильно смущена наготой модели — ага, бедная Мари, это был тяжелый день для нее — потом женщина средних лет, опытная, совершенно спокойная, ее, скорее, всё это забавляет, чем смущает. И замыкает круг самая старая из них, (Проклятье! Я этого не осознавал. Клэр убьет меня, когда увидит!); она наполовину отвернулась, как будто уже смотрит за грань жизни. (О, нет, она не настолько старая!)

— Ты написал все это за три месяца? — удивленно спросил Конрад.

— Ну, почти за пять. Писать — это не проблема. Тут главное решить, что именно ты будешь писать. Когда рука набита, остальное — ерунда: ты просто работаешь и в процессе исправляешь косяки.

— Можем мы изменить наше соглашение? Я хочу купить картину с детьми. Та, что с женщинами, объективно сильнее, но мне нравится эта.

— НЕТ. Мы договорились, Конрад. Если ты взвинтишь цены, это будет нечестно. Для тебя я нарисую что-нибудь другое, или ты можешь выбрать из того, что уже сделано.

— Я выпишу чек, а ты назовешь сумму.

— Нет. Зачем тебе дома эта мазня? Ты предвзят.

— Уважаемый критик разделяет мое мнение, — царственно ответил он. Я вздохнул. Мне тоже нравится картина с детьми, но на самом деле в ней нет ничего особенного.

— Ладно. Думаю, что все равно не найдется сумасшедших платить за нее, так что ты в любом случае получишь ее по начальной цене, установленной аукционом. Но это будет пустой тратой денег. Кстати, ты видел цену в каталоге?

— Это проблема Гертруды, — сказал он и сбежал, пока я не передумал. Проклятье! Мне нужно было потребовать, чтобы он не подкупал аукциониста! Теперь он считает, что получил мое разрешение делать все, что вздумается. Терпеть не могу этот его «избирательный» слух!

Сегодня я узнал, что возвращаюсь в университет! Не совсем так, как я ожидал, но это лучше, чем сидеть взаперти.