Второй день праздников прошел тихо. Мы спокойно коротали время. Настроение было так себе.

После обеда пришли тетя Герда и дядя Пауль. Мужчины заговорили о политике, а мать заставила меня рассказать о работе.

Вечером позвонил из Ростока Ханнес, муж сестры. К телефону подошла мать. Она спросила про внучку. Мать сделала мне знак взять трубку и поговорить с Ханнесом, но я отрицательно покачала головой. Я увела тетю Герду из комнаты и прикрыла дверь. Так матери будет легче врать про сестру.

Повесив трубку, мать передала всем приветы от Ханнеса. Я взглянула на отца. Он не поднял головы. Я чувствовала, что в нем все кипит. Если бы отец был верующим, он сейчас, пожалуй, проклял бы мою сестру.

На следующий день я поехала за город фотографировать. Было холодно, и вскоре я озябла. Согреться поблизости оказалось негде — ни одного кафе, ни одной закусочной. И все же я вернулась домой только затемно.

Зачем я вообще приехала к родителям? Нам нечего сказать друг другу. Однако на следующий год я снова поеду к ним, а еще через год опять, и так до тех пор, пока «смерть не разлучит нас». И каждый раз я буду злиться на себя за то, что поехала, но мне никогда не хватит мужества порвать наши отношения, хотя по сути дела мы давно уже стали чужими.

Вечер мы провели втроем. Вспоминали мое детство, наш городок Г. и давних знакомых. Отец был весел и разговорчив, как никогда, а мать прямо-таки сияла. Удивительно, что у нас такие разные воспоминания о прошлом. Годы, которые для меня были страшными, тяжелыми, казались им прекрасными, полными шуток и забавных историй. Вероятно, родители были счастливы в ту нору, когда я была так несчастна. Мы никогда не понимали друг друга.

Вечер получился милым. Все было бы совсем хорошо, если бы один раз не возникла неловкая пауза, когда мать спросила о моих планах на завтра, а я ответила, что опять поеду фотографировать.

Расходясь спать, мы обнялись и поцеловались. Как когда-то. Только это было так давно, что теперь представлялось невероятным.

В воскресенье приехал Генри. На нем был коричневый костюм в крупную клетку, на голове — широкополая шляпа. Таким я его еще не видела и чуть не упала со смеху. Я сказала, что он похож на конферансье из второразрядного шоу. Генри слегка обиделся за свой выходной костюм, которым надеялся произвести впечатление. Когда мы пошли в дом, он погладил меня и шепнул, что хорошо бы поскорее остаться вдвоем.

Мать была ужасно рада приезду Генри. Она сочла это свидетельством доверия, залогом прежних, хороших отношений между матерью и дочерью, у которых нет друг от друга секретов. В приезде Генри ей хотелось видеть подтверждение того, что нас с ней еще многое связывает. Мать суетилась вокруг него, принесла пирожных, печенья, спрашивала, не хочет ли он еще чего-нибудь. Видно, Генри понравился матери.

Отец заговорил с Генри о его работе. Генри отвечал серьезно и рассудительно, поэтому отец тоже был доволен. Отца интересовали политика и производственные дела, поэтому он не любил, когда о них говорили легкомысленно или пренебрежительно. Отец не доверяет нашему поколению и считает, что у нас недостаточно развито чувство ответственности. Он боится утраты идеалов, которые для его поколения были вне сомнений. Отец разочарован — мы не оправдываем его надежд. Он скептически и раздраженно относится ко всему, что несет с собою новое поколение.

На вопрос матери, есть ли у Генри семья, он рассказал о своей жене и двух детях, словом, родителям пришлось проглотить еще одну горькую пилюлю. Правда, Генри добавил, что живет с женой поврозь, но это дела не спасло. Бедные старики, сколько потрясений выпало им на Новый год.

Вечером мы играли в бридж. Мать будто подменили. Было заметно, что ей хотелось понравиться Генри. Она вступала в борьбу за потенциального зятя, желая дочери счастья, скроенного по понятной ей мерке.

Позднее, уже в постели (мать спросила, где будет спать Генри, так как ей казалось приличней, чтобы он спал в гостиной, однако промолчала, когда я удивленно ответила: «Конечно, у меня»), Генри рассказал, что жена ему угрожала, хотя довольно туманно, поэтому он даже не понял толком, чем она, собственно, грозит. Жена сказала, что жить так дальше не может, но развода не даст. Неопределенная, многозначительная угроза. Я спросила, сильно ли его это беспокоит. Трудно сказать, ответил Генри. Ведь ничего не ясно. Он погладил меня и проговорил:

— За кого я беспокоюсь, так это за детей.

Мы лежали рядом, едва касаясь друг друга, молчали и курили. Каждый думал о своем, спокойно и в то же время с какими-то томительными предчувствиями.

На следующий день я помогала матери готовить новогодний стол, а Генри пошел с отцом во двор, где у отца был сарайчик. Потом Генри рассказал, что они что-то вытачивали там на токарном станке.

После обеда мы с Генри прогулялись по городу. День был ясный, солнечный. Выпавший за ночь снег затоптали, и теперь он лежал серый и грязный. Из подворотен дети бросали нам вслед шутихи. Одни ребята с визгом убегали в подъезд, другие со скучающими лицами наблюдали за нашей реакцией.

Было тепло, и мы шли в расстегнутых пальто. Генри спросил, чего я жду от него. Я не поняла вопроса и недоуменно подняла брови.

— Как ты представляешь себе наши дальнейшие отношения?

Я ответила, что не задумывалась об этом.

— И хорошо, — проговорил Генри. — Мне не хотелось бы разочаровывать тебя, да и самому не хочется новых разочарований.

Я сказала, что вполне с ним согласна. Генри загадочно произнес:

— Будем надеяться.

В церкви служили вечерню. Мы присели на последнюю скамью послушать. Кроме нас здесь было лишь несколько пожилых людей. Священник все время поглядывал на нас. Вскоре у меня появилось ощущение, будто мы мешаем. Мы тут были чужими. Мы ушли из церкви.

По дороге домой нам повстречалось довольно много пар. У женщин из-под шуб выглядывали длинные платья, в волосах блестели стразы. Встречные поздравляли нас с Новым годом, и мы кивали в ответ.

На тротуаре перед зданием с вывеской «Бюро путешествий» стоял обгоревший автомобиль, в котором играли дети. Крыши у него не было. На кривых опорных скосах облупился и запекся лак.

На углу нашей улицы навзрыд плакала молодая женщина. Грим размазался по ее лицу. Прислонившись к стене, она постукивала себя сумочкой по сапогам. На пухлых щеках блестели крошечные золотые звездочки и алые полумесяцы, меж которых сползали слезы. Рядом стоял коренастый мужчина с боксерским, приплюснутым носом и смотрел на улицу с видом глубокого отвращения. Они громко переругивались, не глядя друг на друга. Женщина обзывала мужчину поганцем, а тот грозил ей набить морду.

Проходя мимо, Генри поздравил их с Новым годом, мужчина без всякого выражения ответил:

— Ладно, шагай дальше.

У своего подъезда мы обернулись. Они все еще стояли на углу.

Вечером пришли дядя Пауль и тетя Герда, а еще позднее сестра с Хиннером. Мы довольно много выпили, отец спорил с дядей, который все время подшучивал над отцом. Хиннеру захотелось поговорить со мной наедине.

Мы прошли в кухню. Хиннер молчал, и тогда я спросила, чего ему от меня нужно. Наконец он спросил: неужели я возненавидела сестру? Я успокоила его. По словам Хиннера, сестра чувствовала себя виноватой и несчастной. Он уговаривал меня сделать какой-нибудь шаг к примирению. Со смущенной улыбкой Хиннер проговорил, что когда-то я любила его и мои родители относились к нему неплохо, поэтому мы не должны бы возражать против того, что он сошелся с моей сестрой. Мы будем в восторге, чуть было не вырвалось у меня, но я вовремя спохватилась. Разве он так уж переменился? — спросил Хиннер. Когда мы вернулись в комнату, сестра взглянула на меня так пристыженно, что у меня кольнуло сердце. Я улыбнулась, и она облегченно вздохнула. Часов в одиннадцать сестра и Хиннер попрощались. Они хотели зайти еще к каким-то знакомым.

В полночь мы чокнулись бокалами с шампанским, дядя расцеловал меня и мать. Тетя Герда потребовала, чтобы Генри ее тоже поцеловал, он смущенно подчинился, и тетя Герда была ужасно довольна. Потом Генри поджигал на балконе ракеты и петарды, которые привез из Берлина. Наверное, он истратил на них кучу денег и теперь с непонятным мне мальчишеским азартом запускал одну ракету за другой.