— Мы-то при чем?
— А при том. Из-за Антонова, если его будем поддерживать, и нам по соплям обломится. Это точно! Со «стариками» шутки плохи. Им лучше уступить. С ними лучше дружбу водить. И вообще, парни, в армии, особенно на первых порах, надо похитрее быть. А донской казак…
Антонов распахнул полог, полусогнувшись вошел в палатку. За ним — Ртищев. Боков осекся.
— Продолжай, чего замолк? Знаю, что обо мне речь ведешь, — с вызовом сказал ему Глеб.
— А ты не гонорись, — вступился за Бокова еще один парень в их отделении, родом из Киева, высокий и спортивный, с белесыми бровями, со смешной фамилией Небейколода. — Рыжик дело балакает. Из-за твоих выходок прапорщик нас цибулею потчуе. А шо нам казать? — требовательно спросил он Антонова.
Глеб несколько растерялся от такого поворота. Не думал, что у Бокова найдутся единомышленники. Ведь хотел его прижать за то, что он судит за глаза. Пожал плечами и буркнул:
— Шо, шо… Расскажи старшине все, как было.
— Не дурень. Ты-то ведь не рассказал ему. И дружок твой промолчал в тряпочку, — кивнул Небейколода в сторону Ртищева. — Хотя при всем при том виноватым будэ ефрейтор — он ведь тебя первым бацнул. Конечно, и тебе всыпят за нетактичность. Но ему больше достанется. А шо тоди будэ?..
— Да нет, парни, ни в коем случае нельзя до этого допускать. Это точно! — опять взял слово Боков. — Нам надо присмотреться, пообтереться тут — ведь второй день служим! Иначе КМБ[1] превратится для нас в каторгу. А тебе, донской казак, надо спесь поунять. Коновала необходимо предупредить, что его прапорщик дожидается, справки наводить будет. А мы не наябедничали. Я побегу сейчас на КПП и буду его ждать.
— А построение объявят, кинутся, где Боков?
Боков сморщил узкий лобик, суетливо почесал затылок:
— Да-а, как-то не подумал… Тогда сделаем так: Ртищева пошлем в «разведку». Если о нем спросят, скажем, что он снова ушел в медпункт. Пусть у сержанта Мусатова отпросится…
— А почему Ртищеву встречать Коновала? Лучше я скажу замкомвзвода, что пойду в медпункт. Или вместе мы с Шуркой пойдем, — сказал Глеб.
— Нет, нет. Тебе с Коновалом сейчас встречаться не нужно, — категорично отклонил его предложение Боков. — Сам понимаешь. Ты с ним в конфликте. Пусть страсти улягутся…
На том и порешили. Ртищев ушел. А они еще минут двадцать, пока не раздалась команда «Строиться на занятия», судили-рядили о своем житье-бытье. Поступок Глеба никто из них не одобрял. Если и неправ ефрейтор был, то нельзя было и Глебу так поступать. Даже Ильхам Магомедов, который угрюмо молчал, вообще не проронил ни слова, и то, как казалось Глебу, осуждал его. Поддерживали идею Бокова: чтобы выдержать на первых порах сложности службы, «старикам» лучше не перечить. Они, наоборот, помогут в тяжкую минуту — ведь опыта им не занимать. А если и ущемят в чем-то — с них, «молодых», от этого не убудет. Стерпится — слюбится…
Глеб слушал. В душе он себя корил, что вчера не сдержался и дал повод для этого разговора. Наверное, надо было ему поступить иначе, по-другому. Но как?.. Что-то ему мешало и согласиться с Боковым. Нутром он чувствовал, что его рассуждения однобоки, чересчур просты. В жизни все намного сложнее. Ведь не сможет мало-мальски уважающий себя человек ничтоже сумняшеся сносить незаслуженные обиды, а тем более оскорбления. Как нанес ему Коновал.
Вспомнив Коновала, его долгоносое, зло ощерившееся лицо после того как тот пнул его, Глеба, сапогом, Антонов почувствовал, что задыхается. Ему показалось, что полумрак палатки давит на него неимоверной тяжестью и сердце вот-вот выскочит из груди.
— Ох, и духота же здесь, — прохрипел он, вытирая ладонью взмокший лоб. В это время с улицы прозвучала команда, и Антонов с облегчением выскочил вон.
АВТОР В РОЛИ «РЕБЕНКА»
Сколько же мне лет?.. Ну, допустим, пятнадцать. Хотя иной скажет: ничего себе ребенок. Да я в пятнадцать лет… И начнет мозги пудрить. Даже если и все было на самом деле: и вкалывал он по три смены, и покорял синие дали, и партизанил, и на фронт удирал, «сыном полка» ходил в разведку, и юнгой давал курс кораблю, и… — мне лично от этого ни холодно, ни жарко. У меня свои пятнадцать. И я — ребенок! Так, по крайней мере, думают мои предки, педагоги, участковый, когда выговаривает билетерше за то, что она впустила меня в кинозал на фильм, на который до шестнадцати не допускаются…
Я вчера с дружком у Верки Ласкиной из 9-го «Б», пока ее мама с отчимом в Суздаль укатили древним зодчеством любоваться, по видику смотрел — во-о шик! После еще одна пришла, соседка Веркина, и мы цирк устроили!.. А то кино… Дети до шестнадцати… Умора!..
Геня из шестого подъезда отчебучил: кокнул любимца-кота Катьки Императрицы — нашей школьной директрисы. На сиамского красавца, совершающего свой моцион среди мелких кустиков около детской площадки, где Императрица с важным видом сеяла зерна «ума-разума» мамашам (хотя сама никогда деток не имела), Геня набросил рваный мешок, который раскопал где-то на мусорке. Тот и пискнуть не успел, как оказался в «темном царстве», только задними лапами эдак брык-брык, норовя впиться в «тигролова» коготками. Генька его скальпелем вжик меж ног. «Живодер!» — орала Императрица, держась за сердце. Мамаши похватали своих «грызунов» и глазки им закрыли ладошками. А Геньке хоть бы хны:
— Ишь, испужались! — осклабился он.
Генька твердо решил в Афганистане служить. Нас вызывали в военкомат на приписку, он с порога заявил; «Желаю духов колошматить!» Мы тоже были не прочь. Потом как-то поостыли: целый день прооколачивались в коридорах, а раздевалка закрыта, пальто не забрать, чтобы смыться. А без трусов до того неловко ежился на комиссии — три девчонки-медички и секретарша-машинистка посматривали… Меня ни о чем не спрашивали. Майор скептически бросил: «В ракетные… Следующий»…
…А Геньку-живодера вечером Напильник отмолотил — вожак пэтэушной кодлы. Пообещал еще вломить. За кота Катьки Императрицы. Мы втроем (с нами еще Валька Окорок был, толстый такой парень из соседнего подъезда, в спецшколу его папашка на «Волге» возит) возвращались из «комка», хотели кассеты «Сони» для мага по дешевке оторвать. Я у маман выклянчил по этому случаю червонец. У Окорока всегда копейка водится. А Генька увязался за компанию. Идем назад расстроенные, как говорится, из-под носа кассеты увели — шестирублевки. Ведь достались бы нам — сэкономили бы, еще бы в «Каскаде» за коктейлем покайфовали. А так жди у моря погоды, когда снова на прилавок дефицитик выбросят. Во дворе на скамейке Напильник папироску раскуривал. Уже стемнело, вокруг ни души.
— Вот кто мне нужон. Ну-ка, подь сюда! — окликнул он нас.
Мы топтались в нерешительности. «Убежать или подойти? — возникла у меня сначала мыслишка. — Лучше подойти, с Напильником шутки плохи», — сделал я первым шаг. Остальные за мной.
Напильник был сильно под «банкой». Раскачиваясь, он поднялся и пошел нам навстречу. Начал ругаться, зло сплевывая:
— Ну ты, мурло, знаешь сколько бабок за сиамского нынче платят? — наступал он на Геньку, у которого как-то сразу застыла в жилах кровушка. Ибо белым он стал как смерть. Хотя повыше Напильника ростом, а уж о силе и говорить не приходится — иногда грузчиком в овощной палатке подрабатывает, мешки и ящики таскает тики-так.
— К-котяра-т-то ведь И-императрицы, — стал заикаться Генька.
— Да хоть Мурлин Мурло! Я тебе счас кишки вспорю, — брызгал слюной Напильник. Он, оказывается, на кота давно глаз положил, намереваясь его слямзить и оттащить на Птичий рынок. — Пла-атите! Возмещайте бабки, балбесы великовозрастные, — потребовал он от всех нас троих.
Мы с Окороком начали было отпираться, мол, к кастрации кота никакого отношения не имеем. Но Напильник двинул Вальке по шее и сразу вразумил, что молчаливый свидетель зла такое же дерьмо, как и его вершитель. Валька тут же достал из кармана пухлой рукой портмоне и отстегнул Напильнику «чирик». Пришлось и мне расстаться с червонцем — ничего, матери скажу, что отдал за кассету, завтра, скажу, приятель принесет, а сейчас — жизнь дороже. У Геньки денег, естественно, не оказалось. Напильник бил его ребром ладони, как видавший виды десантник, который колет ею надвое кирпичи в телепередаче «Служу Советскому Союзу». Гнался он за Генькой до самого подъезда, но не догнал: все же был сильно под «банкой». А мы стояли истуканами. Вернувшись к нам, тяжело дыша и отхаркиваясь, Напильник грозно прорычал:
