А мать Мацая тем временем ему поясняла:
— Колюшка сначала обрадовался, засобирался было в аэропорт. Но… что-то стряслось с ним, сумятица… Мы тут рядом живем. Может, зайдешь к нам, повидаешься с Колюшей? Ведь вы друзья…
— Что-о?.. О чем вы говорите?! — озадаченно воскликнул Глеб, очнувшись от своих дум.
— Пойдем к нам, — с нотками мольбы в голосе повторила Зинаида Федоровна.
— Нет, нет, — замотал головой Глеб, — мне на электричку надо. Домой спешу…
— Ну на полчасика загляни! Очень тебя прошу. Как мать… Плохо Колюше, — она снова всхлипнула, закрыв платком глаза.
— А что с ним? Разве еще не выздоровел?
— Слава богу, окреп. Диспетчером устроился работать на автобазу. В душе только у него какая-то болячка. Гнетет. Я его спрашиваю, говорю, откройся — легче будет! А он злится, ругается. Ох, намучилася я с ним. Пока растила, думала, в армии человеком станет. А вернулся… Помоги ему, Глеб. Ты уже раз спас его, он мне рассказал. Помоги и сейчас другу, пойдем…
Глеб не знал, как поступить. Совсем не хотелось идти к Мацаю, видеть его, говорить с ним. Да и чем он мог помочь? Он прекрасно понимал, отчего зол Мацай и почему в душе у него смятение. Эгоист. Фиаско потерпел, полный крах. Вот и злится на белый свет. А мать его не поймет, в чем дело, мало знает о нем. Даже Глеба другом своего сына считает. «Знала бы она, какие мы с Мацаем друзья, — не уговаривала бы тогда, не приглашала б в гости, — усмехнулся Антонов. — А ее жалко. Волнуется, беспокоится за Мацая. Мать есть мать. Сын для нее всегда самый дорогой человек. Вот и я свою маму забыл, не пишу, не интересуюсь, как она?.. Нехорошо, как нехорошо все это… А мамы — они о нас помнят, пекутся. Вот и Зинаида Федоровна в аэропорт поэтому пришла, наверное, не один уже час тут… А может, выложить ей правду-матку? Нет, нет, — тут же одернул себя Глеб, — только не сейчас. Она и так места себе не может найти, слезы остановить».
Зинаида Федоровна, увидев колебания Антонова, рассудила их по-своему. Стала сбивчиво, торопясь рассказывать о Мацае, пытаясь убедить Глеба, что ему надо обязательно с ним встретиться. И пусть он, Глеб, не обижается на Николая, что тот не пришел в аэропорт. Мацай каждый день ждал известия о его приезде, надежду питал…
— Почему же вы пришли вместо него? — спросил у Зинаиды Федоровны Антонов.
— В самый последний момент он отказался. Чего-то разнервничался, сама не пойму! — всплеснула руками женщина.
— Значит, передумал он. Не хочет со мной видеться, — заключил Глеб. — Да и мне пора…
— Хочет, хочет, — запротестовала Зинаида Федоровна. — У него характер такой, дурной. Видно, и моя в том вина. Один ведь рос, без отца. Все ему потакала, хотела дать как можно больше. А вышло… Наверное, и в армии у него не все гладко было?.. А сейчас, когда вернулся, все он мыкается, места себе не найдет. Сначала с дружками своими прежними порвал вроде. Потом снова с ними закуролесил. Я — в слезы, стыдить его, говорю, чему же армия тебя научила? Видно, мало башке твоей дурьей досталось!.. Тогда он будто призадумался, работать пошел, — горячо говорила Зинаида Федоровна, держа Глеба за локоть, как бы боясь, что он не дослушает ее, уйдет. Она искренне делилась с ним своей душевной болью о сыне и искренне верила, что только Глеб сможет повлиять на него.
— Сосед наш по квартире, Игорек, тоже из армии пришел. С палочкой. Ранение получил в Афганистане. Серьезный парень, вежливый, — рассказывала Зинаида Федоровна. — Какой-то клуб интернационалистов он организовал со своими однополчанами. Я — к нему, мол, возьмите в ваш клуб Колюшку моего. Ведь он тоже демобилизовался, инвалидность имеет. А Игорек мне в ответ: «Что вы, тетя Зина, это ваш Колюшка демобилизовался. А у нас в клубе все только воины. Правда, запаса, но воины, защитники!» Не поняла я его, что он хотел мне этим сказать. Что Николай мой не из того теста? — спросила она Глеба, чуть не плача.
— А сам-то Николай как расценил такой ответ соседа? — ответил вопросом на вопрос Глеб.
— Фыркнул он. Сказал: «Подумаешь, клуб. Как-нибудь без него обойдусь, у нас в роте парни были ничуть не хуже. Отважные». И твою фамилию назвал. Уважает он тебя, Глеб. Пойдем к нам, я очень прошу…
Зинаида Федоровна опять с надеждой посмотрела на Антонова. А Глеб опять видел в ее глазах слезы, горечь, глубоко затаенную боль. И мольбу, мольбу…
— Хорошо, Зинаида Федоровна. Только признайтесь: ведь не ставил Николай меня в пример, не было такого. И встречать меня вовсе не хотел. Правда?
— Правда, — прошептала она, опустив голову и уткнувшись в платок.
— Тогда пошли! Где вы живете? — решительно поднялся он, впервые позабыв о своем излюбленном: «Не уступлю!»
АВТОРСКИЕ РОЛИ ПОД ЗАНАВЕС
Можно было бы, конечно, точку поставить на этом месте. История закончилась. Вполне возможно, что не так, как хотелось бы читателю. Но жизнь прозаична, хотя у моих героев, уверен, она будет протекать без томительной будничности, не безмятежно, и придется им еще не раз испытывать тревоги и судьбу. Удачи им! Попутного ветра и крепкой дружбы, с которой любые преграды по плечу!.. И я, здоров и не одинок. Поэтому если кому-то придет в голову несуразное (исходя из начала повести), что написанное мною — плод больного воображения, он глубоко ошибается.
«Но как тогда объяснить авторские роли?» — спросит читатель. «Они же выпадают из общей канвы развития сюжета!» — воскликнет критик.
Не спешите, друзья, судить строго, отвечу я, автор. Давайте лучше разберемся. Для этого мне необходимо прибегнуть к моим заключительным ролям. Навеяны они отнюдь не радостным событием, а скорее, печальным финалом — судом. А судили бывшего ефрейтора и комсомольца Виктора Коновала. Присутствовали на нем уже знакомые вам Ильин, Спиваков, Куцевалов, литератор Ефим Альбертович, Ломакин, Антонов, Ртищев и другие персонажи…
Если бы на этом процессе прокурором был я, то только так охарактеризовал бы подсудимого: преступник, трус, подонок. Нет у него смягчающих обстоятельств. Я не нахожу для Коновала никакого оправдания и снисхождения. Молодость? Это не оправдательное обстоятельство, а состояние. И то, что он издевался над молодым солдатом, бросил в критической ситуации управление автомашиной, поставив под угрозу жизнь товарища, прятался от страха, когда его искали, что повлекло гибель советского гражданина — это не ошибка, а преступление! В восемнадцать — двадцать лет не отличать очевидное зло так же преступно, как и само зло.
Могут быть приведены другие обстоятельства (здесь бы я, прокурор, не преминул заметить об авторских отступлениях в повести), имеются в виду недостатки родительского воспитания, негативное влияние на подсудимого улицы, школы, ПТУ, ошибки и просчеты командиров и политработников… Но тот, кто предлагает считаться с обстоятельствами, только защищает зло, а не борется с ним. Единственное добро от всех бед, которые несут преступления, — это закон. И я, прокурор, требую!..
— Граждане судьи! — начал бы я, уже адвокат, свою речь в защиту подсудимого. — Коновалу нет оправдания. Но будьте великодушны. Требование прокурора не считаться с обстоятельствами не гуманно. Вспомните послевоенные годы, когда, осуждая молодых преступников, мы говорили: к сожалению, юноша не знал своего отца, рано остался без матери. Теперь мы не можем так сказать: есть у Коновала родители, сидят здесь, в зале. Как сидят командиры, сослуживцы. И в этом как раз заключаются мои обстоятельства, заслуживающие снисхождения (тут я, адвокат, снова напомнил бы об авторских ролях, приведенных выше). Преступник видел дела родителей, слышал их слова, жил их желаниями и устремлениями. Но все ли они вели его к добру? Не дома ли в него были брошены первые зерна иждивенчества, поиска привилегий? А дворовая компания, которая не интересовала родителей, разве не добавила юноше еще зерна цинизма, умений словчить, приспособиться к жизни и получить о ней порочное и ущербное представление? И школа, ПТУ — не они ли дали еще и первые уроки формализма, от которого начало прорастать у подростка ханжество?..
