Поражение следовало за поражением. В победу уже никто не верил, несмотря на уверения Николая II, что «Россия доведет эту войну до конца: до тех пор, пока последний японец не будет выгнан из Манчжурии».

Март определил окончательно исход войны. Начатые 23-го февраля сражения под Мукденом окончились 10-го марта полным разгромом русской армии.

(Военный крах, понесенный самодержавием, приобретает еще большее значение, как признак крушения всей нашей политической системы… Войны ведутся теперь народами, а потому особенно ярко выступает в настоящее время великое свойство войны: разоблачение на деле, перед глазами десятков миллионов людей, того несоответствия между народом и правительством, которое видно было доселе только небольшому сознательному меньшинству. Несовместимость самодержавия с интересами всего общественного развития, с интересами всего народа (кроме кучки чиновников и тузов) выступила наружу, как только пришлось народу на деле, своей кровью, расплачиваться за самодержавие», — вот как определяет значение японской войны В. И. Ленин («Собр. соч.» т. VI).

В течение марта количество забастовок росло. Пролетариат неослабной борьбой пытается разорвать цепи капитализма. О том, в какой мере овладела движением социал — демократическая организация, можно судить уже по одному количеству распространенных прокламаций. В течение первых трех месяцев 1905 года, например, один рижский комитет выпустил 75.000, а вместе с воззваниями, выпущенными ЦК, приходилось не менее 250.000 (в Риге в результате борьбы к марту был сокращен на 1 час рабочий день, с повышением зарплаты на 10 проц.).

Апрель

В апреле в Лондоне открылся III с’езд I РСДРП(б.) С’езд продолжался четырнадцать дней.

III с’езд партии, на ряду с другими, решительно поставил вопрос и о восстании I и его руководстве.

Меньшевики считали, что свергнуть царизм можно при помощи агитации, пропаганды, уклоняясь от руководства движением, так как народ выдвинул бы; партию к власти, а класс, который она представляет, не готов к власти.

Меньшевики считали, что к власти должна притти буржуазия, а они должны оставаться в роли оппозиции.

Владимир Ильич так определил положение:

«Теперь не только налицо есть революционная ситуация, но революция прямо упирается в вооруженное восстание, а потому необходимо принять самые энергичные меры для вооружения пролетариата, для выработки плана вооруженного восстания, для создания особых организаций, которые могли бы руководить, организовать, создавать, на боевых действиях оформить особые, к гражданской войне приспособленные аппараты».

В одной из резолюций с’езд решил «принять самые решительные меры к вооружению пролетариата, а также к вы-! работке плана вооруженного восстания и непосредственного руководства таковым».

Большевики не стали в сторону, а всеми силами боролись за свои идеи.

История показала, кто был прав. Через двенадцать лет после первой революции, следуя той же тактике, большевики привели пролетариат к небывалой победе, создав первое в мире рабоче — крестьянское государство, начав строительство социализма.

КОПЬЕ

Рассказ К. Алтайского

Рисунки Расторгуева

Копье Форде

То, что было, — было. Быль не в укор.

В детстве я неумеренно мечтал об Африке. Она рисовалась мне бледно-оранжевым материком, по которому лениво бродят, пощипывая мимозы, величавые жирафы.

Подрастая, этак примерно в 1905 году, я с презрением отринул антилоп и жираф, но Африка попрежнему пленяла меня. Моими думами овладели нумидийцы, и я многое отдал бы за настоящее нумидийское копье, быть может, обагренное черной кровью льва.

Копье это рисовалось мне длинным, в меру тяжелым, с кованым наконечником, по форме напоминающим карточный знак треф.

Свои африканские мечтания я вспомнил четверть века спустя в желтой, как мех шакала, степи, над которой свистел шальной, буйный ветер.

Осенью 1930 года я мчался на черном лаковом форде, взятом из гаража «Донугля».

Обуреваемый ветром и детскими воспоминаниями, я разглядывал копье, лежавшее в кузове форда. Оно было выковано по образу и подобию воображаемого… нумидийского. Дикарски примитивное, оно было изготовлено из цельного куска железа. Красная ржавчина, местами похожая на засохшие сгустки крови, покрывала копье. Острие его напоминало карточный знак треф.

Я уже установил, что оно сковано было в 1905 году.

Чудесное совпадение: я мечтал о копье, а оно в это время ковалось; тяжелый молот расплющивал трефообразный наконечник.

Но четверть века копье лежало под соломенной крышей голубоватой украинской хатки — старого алчевского литейщика.

И копье имеет свою историю.

В городе Луганске, на 3-й Продольной улице, в доме № 53, встретил нас Иван Алексеевич Придорожко, директор пивоваренного завода, в прошлом грозный вожак партизан.

— Редкий случай! Слет старых друзей, — говорил он хриповатым голосом. Рябое лицо его приветливо.

_{Я беру копье и отношу его в комнату}

О друзьях он сказал не зря. В комнате старые алчевские большевики — Молчанов и Паранич.

Здоровье сдало у старого командира Придорожко, но голос, громко-хриплый, наполняет комнату. Он кричит Тосе, дочери:

— Громовой! Чайку!

Мне говорил Придорожко, сверкая изжелта-карими ястребиными глазами:

— Редкий случай! Много, лет не виделись и вот… сошлись!

А когда мы сели у стола, он достает красную книжку Луганского истпарта «Краткий очерк революционного движения на Луганщине», выбирает страницу и просит меня:

— Пожалуйста, прочтите вот это вслух.

Я читаю:

— Первый революционный кружок в Луганском районе возникает в 1898 году на заводе ДЮМО в Алчевске; организаторами и первыми его членами являются Ворошилов, Придорожко, Паранич…»

Я понимаю: так начинается история копья, хотя копье стоит пока в сенях и Придорожко его не видел.

— Революцию в Луганщине возглавлял Ворошилов и ворошиловский выводок — вставляет Паранич и крутит задорно жесткие усы.

Тося (она же Громовой) приносит вскоре самовар, посуду и мед.

Кружок, описываемый Луганским истпартом, заслуживает пристального внимания и, может быть, изучения, но меня интересует и биография копья.

Я иду в сени, беру копье и вношу его в комнату.

Придорожко зорко всматривается в него и вскочив, говорит с горячи остью:

— Узнаю! Узнаю! Это наше, это горловское копье.

И, не давая нам опомниться, старейшина, вожак, батько партизан — погорит о рождении копья:

— Помните тысяча девятьсот пятый год? Москва восставала. Ростов восстал.

У нас в Донбассе Горловка восстала. В Алчевске неразбери-бери началось. Динамит вместо сердец был. Кинь только искорку! Рванет!.. И вдруг получаем мы телеграмму из Горловки: «Восставших горловцев избивают. Ратуйте!» Зашумел-загудел завод Дюмо тысячеголосым митингом. Стихийно. Никто его не созывал не организовывал. Вокруг человека с телеграммой загремел митинг.

Завод сказал: помочь. А помогать, так сейчас же, сию минуту. Где взять оружие? Постановили: охотникам сдать ружья, Сдали. Да что эти берданки? Капля в море… И родилась у нас мысль наковать себе копий. Тут же, в течение двух-трех часов механический и прокатный цехи четыре тысячи пудов первосортного железа перековали в копья. Это копье одно из них. А затем Алчевск создал отряд. Командиром выбрали меня. Мы немедленно выехали в Горловку. Динамит — говорю — был в сердцах. С этакими копьями против императора выступили! Не боялись…