Но и тут судьбу обмануть не удалось. Государство обросло новыми зубами, и конкуренция с ним, а также и с другими «коллективами» возросла. Придушенные государством предприниматели стали отказываться от услуг самодеятельных мздоимцев, и гонка за шальными деньгами пошла по новым, более опасным виражам. На глазах уходили в прошлое времена открытого рэкета, схемы отъема у клиентов денег становились все сложнее и запутаннее, старые экономические связи рвались. Как и в начале девяностых, вопросы снова стали решаться с помощью оружия, только теперь на более высоком профессиональном уровне. И если раньше подконтрольный бизнесмен жил в легком, но постоянном страхе, то теперь он становился партнером, требовал вложений в общий бизнес, а заодно мог под ставить, «кинуть» или просто столкнуть лбами на доевшую нелегальную «крышу» с растущим и проголодавшимся чиновничьим государством. С его бюрократией, милицией, прокуратурой и судом. Не говоря уже о вездесущей контрразведке.

В один из ветреных весенних дней неприметно одетый человек, проходя мимо машины, в которой сидели Фома и его друг, лидер его новой команды Леха, вдруг остановился, выхватил пистолет и стал стрелять. Первым же выстрелом он попал Лехе в голову и убил его. С Фомой вышла заминка. Тот быстрее, чем сам успел сообразить, выскочил из-за руля и с голыми руками кинулся на стрелка. Стрелок не ожидал такого поворота событий и занервничал. Он высадил в Фому все оставшиеся в магазине патроны, причем шесть пуль попали в цель, но ни одна не оказалась смертельной. Тогда стрелок бросил один пистолет и, пятясь, вытащил из-под куртки другой. В этот момент Фома сумел настичь его, схватив пистолет за ствол, и вместе они повалились на асфальт. Сколько продолжалась эта яростная и молчаливая, словно змеиная, борьба на земле, Фома не помнил, но кто-то из прохожих все же вызвал милицию. Подъехавший патруль слышал еще выстрелы, но не смог разобраться сразу, кто из двух перемазанных кровью людей убийца, а кто жертва. Обоих в наручниках увезли в больницу, и только там по пулевым отверстиям определили, кто есть кто. С Фомы срезали одежду и укатили в реанимацию.

Он выкарабкался, но долго еще лечился. Леху похоронили. «Коллектив» стал распадаться. Кого посадили, кто пропал. В конце концов источники доходов иссякли. Жизнь для своего продолжения требовала новых действий и решений, ей нужны были силы. Хотя бы здоровье. Ну хотя бы желание…

Почти рассвело, семь утра. Идет холодный дождь. Бутылка допита. Горе с Пухом курят в машине. Прибой тяжко долбит в причал. Наконец к стоянке подкатил огромный автобус.

– Ишь ты! «Неоплан»! С комфортом паломники едут, – заметил Горе.

Сторож открыл ворота, и автобус двинулся к причалу, где качался на волнах пришвартованный «Святитель Николай», небольшой пароход с закопченной трубой. Вскинув сумки на плечи и надвинув капюшоны, Пух с Горем направились к нему.

– Ай да кораблик! – проворчал Пух. – На таком хорошо берсерков сжигать.

Горе непонимающе глянул на Пуха.

Тот объяснил:

– Викинги так хоронили своих героев. Натащат дров на старый корабль, положат покойника на поленницу, подожгут и оттолкнут от причала. Он плывет и горит. Догорит и утонет, а они считают, что покойник попал в рай.

– Еще бы, конечно, в рай. Если убили, потом сгорел, да еще и угли утонули. Хорошо, мы не эти герои.

– Помнишь Басмача? – вдруг спросил Пух.

– Вовку? Смутно. Я тогда мелкий был.

– Я хорошо помню. Он на четыре года старше был. Мы с ним в трудяге[4] подружились. Кирпичи таскали-таскали, он и говорит: «Ловко работаешь, будешь за меня в войнушку играть?» – «Буду!» – «Ты, – говорит, – пионер?» – «Да». – «А я басмач, я всех стреляю». Мы с ним всегда побеждали в войнушку. На гитаре меня учил. Потом в армию ушел и попал в морскую пехоту на Черное море. Помню, пришел он в отпуск, в черной форме, в тельняшке, в берете, в сапогах с ремешками. Мы все завидовали. Песни пел про море и морпехов. Радовался, что ему во флоте нравится. Остался на сверхсрочную. Стал мичманом. А потом его привезли в цинковом гробу. Целое отделение морской пехоты. Все в черном. Капитан третьего ранга, командир его, на кладбище рассказывал, что у них там на эсминце что-то загорелось, Басмач своим матросикам приказал покинуть отсек, а сам остался один и тушил огонь. Главное, потушил, но хапнул какой-то химии и отравился. Почти сразу после этого умер. Хоронили с салютом. Моряки из автоматов залпом стреляли по команде. Грохот на всю деревню. Порохом пахло. Капитан честь отдавал. Орден Боевого Красного Знамени посмертно. Мы со Славяном смотрели и втихаря мечтали, чтоб нас так же хоронили, ну, если что. Сейчас-то, конечно, все равно уже как…

– К чему ты это?

– Да так, вспомнилось… Мне кажется, Басмач счастливую жизнь прожил.

Первым из чрева «Неоплана» появился огромного роста монах с бородой, в скуфье и кожаной куртке поверх черного подрясника. Перешагивая через лужу, он приподнял полы подрясника. Пух заметил начищенные до блеска сапоги, по виду – офицерские. За ним стали выходить паломники, пожилые мужчины, женщины в темных платках, тепло укутанные дети. Водитель открыл багажник, народ стал разбирать баулы и относить их к причалу. Пух и Горе затесались в толпу и поставили свои узелки в общую кучу. «Дары разгрузить», – прозвучали негромкие голоса. В багажнике автобуса оставались еще мешки и ящики.

– Давай-ка поможем людям, – шепнул Горе, – может, за своих сойдем.

Они быстрым шагом стали таскать к причалу сетки с овощами, ящики с консервами, мешки с крупой и коробки с краснодарским кагором, как было на них написано. Гора провианта росла. Пух вспотел.

– Зону можно накормить, – вполголоса обронил Горе, проходя ему навстречу с сеткой картошки на спине.

Разгрузились. С «Николая» перекинули дощатый трап. На палубе появился смуглый мужчина в рабочей куртке – как выяснилось, капитан – и твердым голосом распорядился:

– Так! Личные вещи в салон, мешки-ящики – в трюм, потом начинаем посадку!

Двое-трое мужчин начали было перетаскивать с причала на палубу эту гору вещей, толкаясь и мешая друг другу. Горе перепрыгнул на палубу, оттолкнувшись от лееров, обернулся к Пуху и сказал:

– Подавай через перила!

Дело пошло быстрее. В общей массе они закинули на борт и свои сумки. Погрузились. Капитан велел очистить палубу и начал посадку. Он встал у конца трапа, а с причала на трап людей отправлял монах-офицер. Тот высился над толпой, молча отсчитывая на борт сначала женщин с детьми, потом мужчин. Пух и Горе пристроились в конце очереди. Посреди посадки откуда-то сбоку подошел, прихрамывая, пожилой мужчина, почти старик, в драном полупальто и с инвалидной палкой. Седые волосы торчали из-под старой кепки, почти закрывая уши. Он был небрит и неопрятен.

– Разрешите… местному жителю, – сказал он скорбным голосом.

– Сейчас группу посадят, потом местные, – ответил ему кто-то из паломников.

– Разрешите… я соловецкий, можно сказать, монах…

– Не стыдно вам, мужчина? Какой же вы монах? – уже не так спокойно спросил паломник.

– Извините, извините, – смутился вдруг старик, – не монах, конечно, просто местный, с острова. Извините…

Пух упустил его из виду, потому что народ у трапа задвигался быстрее. Мужчины проходили по доскам смелее женщин. Когда подошла очередь Пуха и Горя, монах остановил их жестом руки, повернулся к капитану и сказал басом:

– НЕ МОИ!

– Товарищ капитан, разрешите мне на минуточку… – вежливо попросил Горе и, повернувшись к Пуху, шепнул: – Быстро давай «лопату»[5]!

Пух сунул ему кошелек, и он, слегка задев плечом, обошел монаха, когда капитан жестом разрешил ему пересечь трап. На палубе команда готовилась отдать концы, последние паломники спускались в пассажирский салон. Горе что-то быстро сказал капитану, пожал ему руку и кивнул Пуху: можно, мол. Пух вслед за монахом взошел на борт.