– Благодарю, князь, вполне сносно, – ответил поручик, – проходя внутрь. – В Ставрополе в госпитале провалялся. Но теперь ничего, вполне в силах. Причислен к Тенгинскому полку…

– Под моей командой будете, – ободряюще улыбнулся ему Потемкин, – бумаги, какие есть при себе, давайте – завтра оформим все чином. А пока – присоединяйтесь, – пригласил он новичка, – за картишками время коротаем. Господа, – обратился он к сидевшим за столом офицерам, – прошу любить и жаловать. Поручик Лермонтов. Откомандирован в кавказскую службу государем из гвардии, как и многие из нас, кстати сказать. – Добавил со скрытой насмешкой: – Автор «Арбенина» и стихов многих. Вместе служить станем. Не заскучаем, я так думаю…

Как и все подобные строения в округе, сакля внутри была широка – она опиралась крышей на два закопченных столба. Посередине прямо на земляном полу горел костер, и дым от него, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг, да такой густой пеленой, что у молодого поручика с непривычки защипало глаза – он с трудом рассмотрел широкий дощатый стол и сидящих вокруг него офицеров. Двое из них потеснились, давая новичку место. Скинув бурку, он уселся меж ними, слегка смущаясь.

Несмотря на то что слава о молодом поэте уже разнеслась по обеим столицам, да и гораздо дальше, он все еще стеснялся ее. И теперь, встретив прямой, твердый, оценивающий взгляд своего командира, потупился, даже не заметив, как тот, пронзительно-зеленый и испытывающий, теперь заметно потеплел…

Наскучив уже картами, за столом пили чай и дымили трубками, добавляя в сакле дыму. Вернувшись к разговору, о новичке как будто забыли, снова предавшись рассуждениям о кавказцах и об их нравах, но особо – воспоминаниям о Петербурге и о тамошних дамах…

– Вот чего никак понять я не могу, любезный Александр Александрович, – немного лениво, нарастяжку, промолвил, обращаясь к Потемкину, светловолосый офицер в драгунском мундире с белокурыми, вьющимися от природы волосами, – так только одного: как вы, князь, с вашим происхождением и вашими связями на Кавказе оказались? Нас-то уж понятно, за что отправили подалее: кого за стихи, – он бросил взгляд на Лермонтова, – кого за мысли вольные… А вы-то, князь? Неужто за то, что матушка ваша за бывшего государственного преступника замуж вышла?

– Вот уж насмешили, Одоевский, – откликнулся Потемкин, пыхнув трубкой, – матушка вышла, а я чем виноват? Притом преступника того, как вы выразиться изволили, графа Алексея Анненкова, государь простил, и с матушкой моей даже на балы звал позже. Нет уж, дело четырнадцатого декабря в моем случае вовсе не сыграло никакой роли. Сам я отличился в полной мере. Гнев государев на свою голову вызвал. Что ж о связях… – Потемкин вздохнул. – Все наши связи остались в том времени, о котором Михаил Юрьевич недавно дивно написал: «Забил заряд я в пушку туго, и думал, угощу я друга, постой-ка, брат-мусью!» Славно, славно написано, – снова взглянул он на Лермонтова. – Мне Денис Давыдов в списке переслал.

– Благодарю вас, князь, – скромно откликнулся поэт.

– Что же до происхождения моего, – продолжал Потемкин, – так не думайте, дружище Одоевский, что государь император очень уж рад нашему с ним родству – ведь не венчана была моя матушка с покойным императором Александром Павловичем. Если кто и скорбит обо мне в Петербурге ныне, так только милейшая бабушка моя Мария Федоровна. Она в последние годы сильно воспылала ко мне, так теперь письма пишет государской ручкой, будто день и ночь молится о том, чтоб не коснулась сашенькиной головушки черкесская шашка…

– Мало, что ли? – присвистнул Одоевский.

– А приписки в письмах ее делает, кто бы вы думали? – Саша загадочно помолчал, окинув собеседников взглядом. – Сама великая княгиня Елена Павловна, молодая супруга великого князя Михаила. Просвещенная особа, я вам скажу, – заметил он не без лукавства, – государыню бабушку мою Екатерину Алексеевну почитает за образец для себя, дневники ее цитирует построчно.

– А расскажите нам, полковник, красива ли молодая жена великого князя, – подал голос коренастый казачий хорунжий, сидевший напротив Лермонтова. – Мы уж одичали здесь, на Кавказе, но слыхали все ж, что хороша она собой.

– Что вам сказать? – ответил Потемкин, чуть прищурив насмешливые зеленые глаза. – Красавицей писаной ее не назовешь, но обаяния бесспорного – такое редко и встретишь. Много в ней этакого, как бы выразить вам, – Потемкин задумался, – породы, что ли… А она, порода-то, как известно, в первую очередь в поступи проявляется, в лице… Носик у жены великого князя правильный – такой на Руси где ж найдешь? Глаза голубые, лучистые. Посмотрит – сразу как в душу заглянет. Станом гибка она, волосы светлые, золотым отливом блещут, говорит мягко…

Прервав рассказ, вдалеке послышался грохот, как будто разом ударила целая артиллерийская батарея. От неожиданности Лермонтов вскочил. Но Одоевский удержал его и усадил на место:

– Ничего страшного, поручик. Обвал. Обвал в горах, – объяснил он как-то даже скучно. – Наверняка дорогу завалило, в какой уж раз, снова саперов посылать придется. – И с хитрецой переспросил Потемкина: – Так, значит, пишет вам, князь, Елена Павловна? Самолично.

– Пишет, пишет, – подтвердил Александр, задумчиво кивнув головой, – опять же повторю, умна очень. Из супруга своего, великого князя Михаила, мечтает второго батюшку моего сделать. Может, и получится у нее. – Полковник пожал плечами. – Все расспрашивает у меня в письмах, каков он был, государь-то Александр Павлович. А я что ж ей отвечу? Я на него как на отца, а не как на императора смотрел… Ну а памятуя ваш вопрос, Одоевский, по поводу того, как я на Кавказе оказался, так скажу: обязан я тем младшему князю Голицыну, с которым из-за княжны Лейлы на дуэли рубился. Пало на меня, как я уяснил, подозрение, что уж слишком романтически на мой счет была особа та настроена, а у нее муж – ревнивец. Вот и сговорился с Голицыным, использовали дуэль как повод, чтобы отправить меня наконец подальше от прекрасной княжны – авось не промахнется черкесский клинок или пуля-дура. – Потемкин замолчал, обернувшись к закипевшему чайнику. В свете пляшущего пламени блеснули золотые эполеты на мундире полковника. Все взгляды сидящих за столом устремились к нему, никто не решался нарушить молчание.

– Как вам, Михаил Юрьевич, Ставрополь показался? – Полковник перевел разговор на другую тему. – Только название – город, а так деревня деревней. Сдается мне, прескучно жить там. Порядочных строений нет, а грязи-то! Мы с Николя Долгоруким как приехали – полдня мотались по городу, чтоб вьюков сыскать, да так и не нашли ничего. Только к вечеру узнал я, что на трех офицеров полагается одна вьючная лошадь, а нас, как вы понимаете, господа, всего двое было. Вот пришлось еще Одоевского в компанию звать. Я подумал даже, что скорее не лошадь, а верблюда брать стоило – кормить и поить долго нет нужды. Только денщик мой Афонька не горазд управляться с такой животиной – боится ее. Одно и оставалось нам, что в вист играть. Вот Одоевский мне двадцать два рубля проиграл, мы их на лошадь и потратили…

– Да, скучно в Ставрополе, – согласился Лермонтов, отхлебывая горячий чай, – и волокита морочит. За прогонными деньгами трижды ходил в комиссариатское депо. Зато дорога до Екатеринодара после всех передряг – ровная, чудесная. Казачьи станицы в садах. Одно приметилось мне: тесны они, рвами да плетнями огорожены.

– То от черкесских набегов, – кивнул Одоевский, попыхивая трубкой, – а вдоль дорог валы строят, чтоб в зимнюю метель не заблудиться. Земля-то голая, нечему глаз зацепить. Только Эльборус (Эльбрус) висит снежной вершиной над ней. Лошади бешеные, люди дикие, язык непонятный… Все не по-нашему, одним словом. Екатеринодар же – не лучше Ставрополя, согласитесь, – продолжал он, – трактира приличного – и того нет. Одна только черная харчевка, где ничего, кроме постного и приготовленного мерзко, достать нельзя. По реке Кубани самое заметное строение – гостиный двор, зато армяне там дерут вдесятеро, особенно со столичных…