– Думаю, это слишком мало, – тут же сказала я.

– Но я не хочу просить больше.

– Зато я хочу предложить вам больше. Вы согласитесь учить меня за сто пять дирхамов в час?

В лице Сорайи отразилось потрясение.

– Но за неделю наберется огромная сумма.

– Если б я не могла себе ее позволить, я бы вам не предлагала, уверяю вас.

– Тогда ладно, – промолвила она, отводя глаза, но теперь на ее губах играла едва заметная улыбка. – Где будут проходить занятия?

– Я живу здесь в полулюксе на верхнем этаже. Прежде я должна согласовать это с мужем… но, думаю, все будет нормально.

– А можно узнать… чем вы занимаетесь в плане профессии?

– Ничего интересного.

Когда я сказала, что работаю бухгалтером, она, я видела, постаралась сохранить невозмутимость. Я также чувствовала, что ей хочется спросить, есть ли у меня дети и где они сейчас. Но, может быть, я просто проецировала на эту робкую, но наблюдательную молодую женщину свои собственные проблемы и сомнения.

– У вас, я уверена, очень интересная работа, – сказала Сорайя.

– Считая чужие деньги, очень много узнаешь о жизни других людей. Как бы то ни было… мы могли бы приступить уже завтра?

– Не вижу препятствий.

– Отлично… и… вы купите для меня все необходимые учебники?

Я вручила ей 300 дирхамов, сказав, что, если они обойдутся дороже, после первого занятия я возмещу ей затраты.

– Трехсот дирхамов будет достаточно, – заверила Сорайя. – Завтра принесу.

– Вы хотите, чтобы я платила вам каждый день или раз в неделю?

Она снова отвела глаза:

– Как вам удобно. Если будете платить по пятницам, банк открыт до девяти вечера, и я смогу большую часть денег класть на счет.

A-а, копит.

– Ладно, оплата по пятницам. И последнее… откуда вы знаете месье Пикара?

– Моя мама работает здесь горничной.

Пару секунд я подумала над своими словами и сказала:

– Она, я уверена, гордится вами.

Сорайя кивнула в знак согласия, но при этом отвела взгляд. Я сказала ей, что мне не терпится стать ее ученицей и что я жду ее завтра, и поднялась наверх. Пол все еще сидел на балконе под зонтиком, на столе перед ним лежали в беспорядке с полдесятка рисунков. По его лицу струился пот; рассредоточенный взгляд, как у контуженого, говорил о том, что у него тепловое истощение. Я схватила литровую бутылку воды, что стояла у кровати, и заставила его утолить жажду. Он одним махом выпил полбутылки, пошатываясь, зашел в номер и рухнул на кровать.

– С ума сошел? Солнечный удар захотел получить? – отчитала я мужа.

– Когда приходит вдохновение, не замечаешь потоотделения.

– Но ведь кто-кто, а уж ты-то знаешь, какое здесь коварное солнце.

– Принеси мои рисунки, пожалуйста, пока они не поблекли от солнца.

Я прошла на балкон, собрала со стола шесть рисунков, лежавших на солнце, и занесла их в комнату. Просматривая наброски один за другим, я почувствовала, как у меня перехватило дыхание. То, что предстало моему взору, сразило меня наповал. Это были с полдюжины вариаций на одну и ту же визуальную тему: верхушки зданий и сооружений, видимые с нашего балкона. Примечательны эти рисунки были тем, что в каждом из них Пол по-новому запечатлел свое видение минаретов, водонапорных башен, облезлых крыш, сохнущего белья и спутниковых тарелок, формирующих линию горизонта Эс-Сувейры. В какой-то момент я подняла голову, охватывая взглядом панораму, которая легла в основу созданной Полом серии искусных карандашных композиций. Потом снова переключила внимание на его детально прорисованные картины, восхищаясь совершенством техники исполнения. Более того, в совокупности эти его работы напоминали мне, что нет такого понятия, как правильное видение положения вещей, что каждый из нас одни и те же предметы, пейзажи, жизненные обстоятельства воспринимает по-своему. Соответственно, по природе своей все в нашей жизни – интерпретация.

– Гениально, – с восторгом произнесла я.

– Интересно, кто из нас двоих перегрелся на солнце? Это ж всего несколько набросков, которые я сделал за пару часов.

– Моцарт частенько за одно утро писал фортепианную сонату.

– Так то ж Моцарт.

– Ты невероятно талантлив.

– Жаль, что не могу полностью разделить твое мнение обо мне.

– Жаль. Но, на мой дилетантский взгляд, эти твои работы знаменуют совершенно новое направление в твоем творчестве.

– Ты необъективна.

– Нет, правда. Великолепные рисунки.

Но Пол просто отвернулся, не в силах принять такую похвалу. Я поспешила перевести разговор в другое русло, сообщив:

– С завтрашнего утра я начинаю брать уроки французского. – Я рассказала мужу про Сорайю.

– И сколько она требует за час? – спросил он.

– Она попросила семьдесят пять, но я буду платить сто пять.

– Добрая душа.

– Только если это оправданно.

– Для нее даже семьдесят пять дирхамов в час – огромная сумма.

– А для меня – небольшие деньги. И что с того?

– Да ничего. Твое великодушие достойно восхищения.

– Как и твое беспокойство по поводу наших финансов.

– Язвишь? – спросил Пол.

– Давай не будем, ладно?

– С удовольствием.

Он встал и пошел в ванную.

Мгновением позже я услышала, как зашумел душ. Через десять минут, обмотав полотенцем нижнюю часть тела, Пол вернулся в спальню и заявил:

– Я правда хочу, чтобы мы были выше подобных перепалок.

– Я тоже.

– Тогда давай попытаемся обходить все эти глупости.

– Да, давай без колкостей, – согласилась я. – Пусть лучше будет доброта.

Пол поразмыслил с минуту:

– А что, это выход. – Он подошел и обнял меня. – Значит, с чистого листа?

– Не возражаю. – Я легонько коснулась губами его губ, а сама подумала, воспроизведу ли я этот наш диалог через день-два. Может быть, мне просто следовало принять, что это и есть единственно возможный механизм нашего брака, климат, в котором мы способны взаимодействовать как супружеская пара: жесткие мгновения неприятия перемежались периодами полнейшей идиллии и, если уж на то пошло, неповторимых приключений, имя которым любовь.

Приключение. Слово, которое я пытаюсь осмыслить с недавних пор. На следующий день, на первом занятии с Сорайей, я спросила, много ли значений оно имеет во французском. Она чуть покраснела, заметив:

– Да, «une aventure» – это «приключение». Но французы также часто этим словом обозначают любовный роман. «J'ai eu une aventure avec Jacque… seulement une aventure, rien de bien sérieux»[48].

Перевода не требовалось. «Une aventure» означало именно это – любовное приключение, которое любовью не являлось. Когда я спросила про семантические различия между «приключением» и «любовью», Сорайя объяснила:

– У французов если кто-то говорит – как это часто бывает – «C'est l'amour», то подразумевается серьезное, глубокое чувство – во всяком случае, на данный момент. В Лионе, когда я там жила, у меня было несколько подруг-француженок, и каждая, если встречалась с каким-нибудь парнем две-три недели, восклицала: «Я влюблена». Потом они расставались, на горизонте появлялся другой… и на четвертый день то же самое: «Oh, c'est l'amour». Я так часто слышала это восклицание, отчего у меня сложилось впечатление, что фраза «Я влюблена» выражает сиюминутное чувство, которому не дают окрепнуть. А также признание в том, что тебе нравится само состояние влюбленности.

– А в Марокко?

Теперь ее плечи напряглись.

– Мы отвлеклись, – сказала Сорайя, слегка похлопав ладонью по учебникам.

Я не выразила протеста, осознав, что по ошибке перешла невидимую черту, которую Сорайя старалась не переступать.

И мы снова принялись разбираться в особенностях сослагательного наклонения давнопрошедшего времени.

Занятие проходило в маленькой гостиной нашего полулюкса. Мы с Сорайей сидели на диване; учебники французского языка, что она купила, были разложены на журнальном столике. Пол работал на балконе, прячась от солнца, которое в половине шестого вечера все еще нещадно палило, под зонтиком и своей широкополой шляпой. Когда Сорайя постучала в дверь нашего номера, он вышел с ней поздороваться. Я видела, что от ее внимания не укрылись ни его долговязость, ни длинные седые волосы, ни разница в возрасте между нами. На нее также произвели впечатление (отметила я про себя) его беглый французский и рисунки, которые я расставила по комнате.