Вовян, который переживал, что улетает, подлил масла в огонь:
- Сейчас в Маресале кончается Арктика. Все будут праздновать, а мы?
- Зато с похвалой уводят.
- Кто уводит? Приказ был? - Андрюха прошелся опять. - Сами уходим, как дезертиры. Обманули нас...
Кокорин стерпел, решив, что такому сопляку не обязан отвечать. Из старших не выдержал один Кутузов.
- Приказа не будет! Судно гражданское, поймите! Или, думаете, водолазы не доделали б работу? Не будьте детьми... Никто не может заставить ни их, ни нас. Завтра в шхерах последние буи снимают. Сейчас в Полынье ни одной живой души нет.
- Мальчик остался...
Сказал кто-то из механиков, и сказал о том, что обходили, так просто, обыкновенно, что Кутузов не нашелся что ответить. Повисло молчание, такое глубокое, что, казалось, оно само все похоронит.
Однако.
- У меня жена беременна, - сказал Микульчик. - Ёханы баба! Как я в глаза посмотрю сыну, если оставил ребенка в воде?
- А если б не оставил? - спросил Кокорин. - Было б лучше?
- Я не про это.
- А про что?
- Без спасения "Шторма", - ответил Микульчик, -для нас море закрыто. И не только Арктика, спасательный флот. Закрыто вообще.
- Спасти нельзя! Задание невыполнимо!
- Откуда ты знаешь? Ты отвечай за свое: доведешь до Маресале?
- Впереди волны, магнитная зыбь. "Кристалл" не имеет защиты от аномалии. А если туда прорвался лед? - Кокорин вытер платком шею. - Я вам говорю открыто: мне вести судно в Маресале страшно.
- Рядом "Агат".
- Давать SOS? - Кокорин в ярости обернулся к Андрею. - Пока еще мы не рыбаки, не торговый флот...- Вдруг ударил кулаком по штурманскому столу: Хотите идти, идите! Только зачем, если не зовут?
- Туда путь короче, с экономией топлива и воды, - разъяснил Данилыч, председатель судового комитета. - Идти надо, чтоб выяснить все. Но для этого надо решить одно: кто останется на следующий рейс? И отправить решение судового собрания.
- А если будут несогласные?
- Кто их осудит? Три человека могут вылететь хоть сейчас.
Начался опрос, больше для формы, так как было ясно, что останутся. Предложение Данилыча было всем по душе: оно делало намерения открытыми. А также давало оправдание на тот случай, если будет отвергнуто. Но ведь могли и ухватиться за обещание! Связать по рукам... Трощилов видел, как обминули боцмана: он уходил на "Агат", прощали... А как же его? Тоже простят? Воспримут как должное? Или просто обойдут сейчас?.. Перед глазами замелькали грязные трапы, углы, исползанные на коленях...Что он здесь терял? Чего ему бояться? Презрения? С презрением ему свободнее... Неожиданно всплыло что-то: вантина с вертлюжным гаком, заложенным носком вниз. А надо - наоборот! Где он видел это? На палубе, когда расходил шпиль... Эта неточность работы, которую он запомнил утром и сейчас осознал, потрясла. Он понимал такое, знал! Разве он не матрос? Разве он не такой человек, как все?.. Он так готовил себя к обиде, которую ему нанесут невниманием, что даже не думал о том, что надо ответить, если спросят. И поэтому вопрос "А ты?" пригвоздил Трощилова на месте. Обомлев, теряя речь, он смотрел на Данилыча совершенно бессмысленно. Вдруг увидел, что механик с бакенбардами стал от него отходить, мелькая шевронами на рукаве. Понимая, что его выделяют, что остается один, Трощилов нырнул в промежуток между штурманской нишей и переборкой, обошел механика с тыла и вцепился в него, как клещ.
- Ты чего? - опешил паренек.
- Дай форму... поносить.
Механик, не ожидавший такого наскока, пробормотал:
- Посмотрим там...
- Дай слово! При всех...
Эта сцена, разыгравшаяся в ответственный момент, подействовала как слабительное.
- Ну, Леник! Ну, ты даешь... - закричал Андрюха.
Трощилов бросился вниз, провожаемый громким хохотом.
18
Слетев в коридор, Трощилов наткнулся на Ковшеварова, который шел с полотенцем из душевой. Неизвестно, что было написано на его лице, наверное, Ковшеваров что-то заметил. Даже о чем-то сочувственно спросил, положив руку на плечо, что не позволял себе раньше. Этот его жест, недопустимо уравнивающий их в правах, и то, что он сказал, хотя слов почти не расслышал, прорвали еле сдерживаемое чувство.
Трощилов, закрывшись беретом от лампочек, расплакался, как ребенок... Какое счастье, что на этом суденышке, слабом перед морем, у него был защитник, человек, которого он когда-то - по дешевке, за мелкие услуги уговорил стать своим товарищем!.. Ведь всякий раз, встречаясь с Гришей, Трощилов как бы мысленно отмыкал в нем потайной ящичек, где лежала его душа, разъединенная с телом. В то время когда сам он был загнан, терпел насмешки, изворачивался перед боцманом, готовый залезть от него хоть в рукавицу, душа его, запрятанная в товарище, жила вольно, успокоенно, не знала нужды. Теперь он выяснил, знал, почему остался: из-за Гриши...
- Ты мне друг, Гриня, настоящий! Ты, ты...
Ковшеваров, не любивший изъявления чувств, не доверявший им, прервал насмешливо:
- Утри сопли! Обидел кто?
- Опять в Маресале идем, Гринь.
- А ты куда собрался?
- Домой.
Ковшеваров презрительно усмехнулся.
Он знал эту осеннюю тягу моряков: хоть к теще, с неверной женой, хоть на койку в общежитие - домой! И даже этот бедолага, этот голый прут на обочине, - туда же. Остальные, правда, опомнились, а он все никак.
- А если б ты вместо него сидел? - Водолаз показал рукой назад. - А мы взяли и ушли...
- Не тонул я! Не было этого.
- Этого не было, а это было... - Ковшеваров, скомкав на Трощилове рубаху, обнажил шрам на животе. - Тебя убивали, Леник! И кто-то с тобой возился, спас. А если б не стал спасать?
- Как это! Он деньги получает.
- И ты получаешь. А не хочешь.
Трощилов, разочарованный, молчал. Нет, не таких слов ожидал он от товарища! Ведь там, наверху, он что-то совершил, и хотя бежал с испугу к Грише, но то, что случилось, - с ним. А Гриша оценивал его мысли, а не действия.
- Ведь я же остался, Гринь...
- Так какого же черта ты хотел уходить?
Трощилов помолчал, переступая через что-то, и переступил:
- Ты к старшине как относишься?
- Как к тебе. Он мне не сделал ничего плохого и ты ничего хорошего.
Трощилов затрясся:
- А чего он... копает? Чем я виноват, что пароход там? Ты, может, больной или смерти ищешь, а я что-должен тебе? Ты лучше под меня не копай, не копай! - проговорил он со страстью и умолк.
Ковшеваров смотрел на него.
Привыкший воспринимать подлость и низость в людях как нечто закономерное и не требующее доказательств, он все же был удивлен, что этот слабоумный, который еле выучился сгребать мусор, восстал против их командира! По-видимому, тут был какой-то особый случай помешательства, когда больной сам не знал, что творил. Кажется, если б не земляк, не детдомовец, если б стояли в другом месте, то взял бы его и придавил... И все-таки: что это значит? К чему он подвел?
Вдруг он ребром ладони повернул уборщика к себе:
- Это ты рукавицу порезал? Ты! По глазам вижу! Да ты же нанес... ножевое ранение...
В первые секунды, замерев от его зловещего голоса Трощилов весь сжался, как виноватый, не знал, что сказать. Но потом все воспротивилось против напраслины, и, преодолев оцепенение, взброшенный каким-то внутренним толчком, он ухватился за водолаза, на нем повис и начал трясти:
- Не я, Гринь, не я... Да что ты! Думаешь, если такой, так я? Не я, Гринь! Не смей этого... Не я это! Не я!..
В том, как он говорил, была такая сила оскорбленного чувства, такое убеждение, что ничего подобного не совершил, что Ковшеваров, с трудом высвободившись, перед ним отступил:
- Взбесился? Пошел вон...
Трощилов, не замечая людей, выглядывавших на крик, стоял как выкрученный, не чувствуя ни ног, ни рук. Он знал, что отныне его дружба с Гришей кончилась, что никогда не простит ему подозрения, не вынесет его... А на берегу? Никогда не достать койки в "Моряке". Пойдешь на вокзал, на площадь - и взяли. По морде, по чутью... Сколько его ловили в разных городах, принимая за непойманного преступника, сколько приходилось отсиживать в КПЗ: опознание, сверка личности - иди. В Мурманске, в Одессе, во Владивостоке... Промелькнули города, где толкался без приюта, не виновный, не виноватый, в то время, как другой, с синими глазами, мог себе позволить все. Даже убить человека, как чуть не сделал сегодня. Или просто посмотрит на девчонку - и нет ее. Вспомнил, как хотел повеситься, когда ушла Танька: нашел веревку, какое-то бумажное мочало, тряпье... Что тонуть в пароходе, всем вместе? Ты попробуй вот так, на задворках, среди вони, бродячих кошек... Поползай! Только сердце стучит, стучит... Да ничего он не боится - никакого "Шторма"! Просто не хочет, не надо ему, и все.
