– Спасибо, тетенька, – поцеловала просительница руку старосты. – Спасибо тебе большое! Разреши иногда к тебе заглядывать, послушать речи твои мудрые?
– Конечно, приходи, Варя, – обрадовалась Павлина, – я старая становлюсь, люблю поболтать.
Девушка встала, поклонилась и ушла лицом светясь.
Луна полная осветила деревню светло-светло как днем, хотела Павлина Куприяновна спать пойти, да сердце мучило дело незаконченное.
Подошла к столу мужнему, где Кронид Егорыч думы думал, открыла книгу Путевую Дворовую и, глядя в окошко задумчиво, записала в графе: Алена Никитина – пропала без вести.
А Варвару с этой ночь лунной записала в правую сторону. И сердце старосты на место встало.
Пошла спать укладываться, ибо поутру после бессонной ночи только молодые весело на работы бегут, а старым костям – покой нужен.
Конец
«Староста маленечко злится»
Часть первая. Староста жалуется.
Жизнь в деревне Вечканово текла размеренно и своим чередом: кому слаще свеколки с медом запеченной, да чаем сладким с чабрецом за столом дубовым в семье дружной под смех родни любимой; у других скучно и тоскливо – в одиночестве при лучине потухшей, в досаде на судьбу окаянную; у кого сытно и потно – в пене пивной да в солениях жирных; у кого в празднике именинах; а у кого в горе безутешном о потере невозвратной. Одним словом, суета сует, да всем по горошку, что уродился от посевов сердечных по весне благодушной. Что посеял, то и пожнешь – как в народе говорят.
А в домике расписном, что посредь деревни доброславной, разросшейся до пределов городских от жизни спокойной и размеренной, жила-была староста премудрая, многоуважаемая Павлина Куприяновна.
Лежала староста на печи, укрывшись пуховыми одеялами, да встать не могла от кашля безудержного, что обуял старушку. Мучилась, да не жаловалась, в помощь ни друзей, ни родственников любимых и любящих, по первому зову готовых примчаться не звала, хоть и тяжело приходилось одной жить, о хозяйстве, дворе, доме большом заботиться.
И пироги сдобные, невестками с утра припеченными, на столе на тарелочке с голубой каемочкой располагались – да кусок в горло не лез.
И травы лечебные под потолком висели, внуками по лету припасенные с полей да лесов, чтоб хвори враз выгонять – да сил не хватало хозяйствовать.
И соседи добрые под боком, прибежали б – только свистни. Да не было настроения видеть ни души в этот хворый час.
Так лежала и кашляла натужно, телом сотрясаясь.
Как вдруг в дверь кто-то постучал. Не хотела, было, Павлина Куприяновна вставать – так гости вечерние не званые в окно давай трезвонить, стекло колотить.
Поднявшись кряхтя, побрела староста открывать. И днем и ночью отдохнуть премудрой не давали человеческие напасти – и денек поболеть нельзя.
А сени весело открылись, замками распахиваясь, и влетела, в объятия падая, давняя подруга Павлины Куприяновны, – Галина Будимировна, что много лет назад замуж вышла за славного мужа соседней деревни, куда пешком два денька топать из Вечканово. И хоть хмуро Павлина Куприяновна от болезни неприятной встречала, завидев давнюю любимую подругу, что сто лет в обед не виделись, разулыбалась, объятия широкие расставляя, щеки бледные для поцелуев подставляя. Всегда радостно друзей верных узреть, не смотря ни на что. Расцеловались, наобнимались, наохались да наахались, и пошли-таки в дом за стол садиться чаепитничать.
Глядь, Галина Будимировна кашель нехороший заприметила да бледность на лице, да бессилие в руках, и давай причитать на подругу безответственную, запустившую болезнь в дом свой светлый:
– Что ж ты, Паечка, очумела совсем?! Одичала что ль? Не топлено, самовар холодный! А ты каркаешь кашлем страшным, словно ворона подбитая, бобылём старым на печи разлеглась, заразу подпитывая. Совсем ты детей своих не любишь! Обездолить их решила от самодурства старческого, – между тем разводила огонь в печи Галина Будимировна.
– Не ругайся, Галя, я только чуток решила похворать. Никто б и не заметил, – дружественно оправдывалась староста.
– Вот пожалуюсь сыновьям твоим, вот расскажу дочерям и невесткам, вот оповещу деверей со сватами да кумовьями, что обманщица Павлина Куприяновна, решила со света себя изжить, лишить семью-фамилию соучастницы своей главной. Эх, видел б тебя Кронид Егорыч, – всыпал бы тебе по первое число! – расставляла яства и посуду для чаепития Галина Будимировна. – Ты лицо общественное, достояние родных! Себе не принадлежишь, – отогревала самовар гостья, сапогом качегаря, и красиво краснея лицом то ли от работы, то ли от негодования.
– А если б я не зашла любимую дружку мою проведать, так и зацвела бы ты в своем болоте кашлем да хрипом?! – заваривала травы горькие душистые, лекарственные в славном чайнике с цветами расписными по боками.
Посмеивалась Павлина Куприяновна расторопности, хозяйственности и угрозам незлобливым. Приятно было так на лавке сидеть, укутавшись в платки, да на нянчанье милостивое смотреть, узнавая сердце золотое старой подруги любимой.
– Какими судьбами, Галя, в нашем краю?
– Так, внука сватать приехали за красавицу вечкановскую, ну, и я увязалась родню с друзьями повидать – люблю праздники. – Тепло улыбнулась Галина, ватрушку кусая и чай горячий задувая. –Вот, думаю, загляну к Паячке-подружечке, гостинец привезу-порадую, чаю ее душистого отопью, речей стоумовых послушаю, шуткам дивным посмеюсь. Давно, ведь, не виделись… Жизнь такая пошла – хлопоты да заботы. Спасибо, Господи, приятные, свадьбы да именины.
Павлина Куприяновна тоже раскраснелась от благодушия: от ухаживания да внимательности кашель прошел, тепло стало в избе и на сердце.
– Ну, рассказывай, отчего это ты в тоску зеленую окунулася, где настроение свое потеряла, почему прячешься от людей в берлоге своей? – и серьезно на старосту хворую воззрилась Галина Будимировна, ожидая ответа правдивого. Не было никогда секретов между женщинами, знали друг друга до последней черточки.
Вздохнула тяжело Павлина Куприяновна, лицом мрачнея:
– Видишьли, Галя, тяжело мне в последнее время с людьми общаться стало. Не могу более честно от души с ними разговаривать. Не хотят люди правду слышать, расти и улучшаться, а только жаловаться гожи. Вот, скажем, просят меня о помощи, – собираю помощников; те наизнанку выворачиваются, а эти горемычные вдруг отнекиваются, уверяя, что никогда в подмоге не нуждались. И все напрасно для них, все ненужным оказывается. А потом петух жареный в мягкое место клюнет – опять бегут. И не могу я им больше в глаза смотреть. Вот дала б по башке ложкой – да с них как с гуся вода, только жалуются: сначала на родных, соседей, потом и до меня очередь доходит. Забываются и вновь ко мне же прибегают жаловаться. И если б только жалобами дело заканчивалось, а то ведь горе-беда с ними творится, я же вижу. Вот какиедела пошли в Вечканово, Галечка. Мыслилось мне повыгонять их с деревни, Кронид Егорыч может быть так и поступил бы, да сердце кровью обливается – не выход это. Должна я ключик найти, разобраться, что это такое натворилось, отчего люди помешались умом и совестью.
– Что-то ты, Павлинушка, преувеличиваешь, –недоверчивопомотала головой собеседница. –Во всякой семье не без урода, как говорится, есть и бестолковые, и подлые в селах, но ты что-то раздуваешь до масштабов вселенских.
Вздохнула второй раз тяжело староста, ибо зря слов на ветер никогда не бросала. Отпила горячий чай и продолжила:
– Мысли стали появляться оставить службу. Только языком обмолвилась, – люди уважаемые на дыбы встали, уж очень много лет на мне все дела завязаны, привыкли все к укладу Кронидом Егорычем заложенному. Доверие со всех сторон. Да и я, честно сказать, что делать буду без работы каждодневной? Да и сил во мне – мерено-немерено. Чувствую в себе много резвости, бодрости, только вот настроение потерялось. Как увижу издалека тех, кому помочь не могу, покой и доверие теряю. Умом ведь все понимаю, – назидательно сама себе повысила голос Павлина Куприяновна, – что каждый своему счастью кузнец, и никто не может ни научить, ни за него жизнь прожить. Поэтому, как вижу этих непутевых, так дар речи теряю. Жизнь их наказывает страшней моих упреков с назиданиями, и вся критика в жалость оборачивается. А эти несчастные думают, что правда за ними сталась, и опять продолжают могилу себе рыть, на неприятности напрашиваясь.
