Я обернулась и ожидаемо обнаружила трёх ржущих во всё горло парней лет по шестнадцать-семнадцать, у которых явно ещё детство в филейной части играло, а гонор затмевал здравый смысл. И почему мне постоянно «везёт» на подобные встречи?
Подростки продолжали самоутверждаться путём попыток унизить нас с Гробовщиком, а тот косился на меня и ехидно усмехался, словно проверял, сорвусь я или нет. Я же старалась абстрагироваться от потоков нецензурщины и прочей гадости, глубоко вдыхая, медленно выдыхая и считая удары собственного сердца.
Сжать кулаки на вдохе. Закрыть глаза. Один удар, два, три. Открыть глаза, выдохнуть, отпуская злость. Четыре, пять, шесть. И так по кругу, по кругу, по кругу…
Ярость уходила, сменяясь зудящим чувством раздражения, и постепенно пульс выравнивался, а желание немедленно заткнуть эти поганые рты сходило на «нет». Легендарный довольно улыбался, совершенно не обращая внимания на зарвавшихся подростков, а я потихоньку приходила в себя.
Интересно, почему многим так нравится издеваться над окружающими? Чувствуют себя сильнее в эти моменты? Глупость какая. Если бы Гробовщик хотел, он давно бы превратил этих идиотов в фарш. Но они продолжали хохотать и издеваться над нами, повышая свою самооценку и не подозревая о том, что смеются над Смертью, которая слишком мудра, чтобы отвечать на их выпады. Но ведь даже у жнецов терпение не ангельское…
— Что, патлатый, даже подружку свою защитить не можешь, а? Не мужик? А, ну, типа, волосья как у бабы, значит, и сам баба? Трус!
Я замерла. Мир вокруг был на удивление чётким. Никакой всепоглощающей алой ненависти, никакого желания разорвать врага на части. Он просто должен заплатить за свои слова. Потому что я не позволю называть человека, смеющегося, когда душа рвётся на части, трусом!
Я обернулась. Гробовщик сложил руки на груди, и усмешка с его губ исчезла. Идиоты, шедшие за нами, расхохотались ещё сильнее.
— Чё, типа теперь баба будет этого патлатого слабака защищать?
Удар. Мощный, чёткий, уверенный. Ещё один. И последний. Три твари, забывших о первом правиле жизни, три удара, показавших им, что такое «естественный отбор». Я присела на корточки рядом с тем, кто назвал Гробовщика трусом, и процедила:
— Сильные выживают, слабые умирают. Но чтобы быть сильным, не нужно уничтожать слабых. Это удел абсолютных слабаков — издеваться над теми, кого они считают слабее себя.
— Да пошла ты, — пробормотал этот идиот, и в следующую секунду его затылок вновь познакомился с асфальтом — на этот раз с ускорением. Отпустив сальные, мерзкие волосы стонущего парня, я процедила:
— Принеси извинения, и мы уйдём.
— Да пошла…
И ещё один удар. А мир был на удивление чётким и красочным, словно это не во мне вскипала ненависть.
— Принеси извинения, или в следующий раз заработаешь трещину в черепе.
Он понял, что я не шутила. Наверное, увидел в той ухмылке, что не сходила с моих губ. Улыбайся, когда больно, смейся, когда хочешь плакать! Это и есть настоящая сила. Пережить всё, что ссудит судьба, не сдаться, не свернуть с выбранного пути. Смех сквозь слёзы — это не только маска. Это обещание идти до конца.
— Из… вини…
Не говоря ни слова, я встала и пошла прочь от двух лежавших без сознания идиотов и одной твари, которая получила по заслугам. Как-то меня спросили: «Какое право ты имеешь „наказывать” других, если сама совершаешь ужасные поступки?» Я ответила: «За мои грехи меня наказывают постоянно. И главное наказание ещё впереди. Я приму его, каким бы оно ни было, может, потому я и имею право наказывать тех, кто не хочет признать собственные грехи? Я грешна. Они тоже. Различие лишь в том, что я не считаю себя святой или достойной прощения». Это правда. Мои грехи не простить, слишком они тяжелы. Но безгрешных людей нет, и если я попаду в Ад, то лучше буду жить так, как диктует мне моя совесть, чем спрячусь в четырёх стенах, убегая от своей судьбы и неизбежной расплаты за всё совершённое. За каждый вздох. За то, что родилась. Ведь люди даже рождаются во грехе…
Вытерев руки платком, я выбросила его в урну и направилась к автовокзалу. Настроение было на нуле, но вины я за собой не чувствовала. Да, я их ударила, а значит, сорвалась и не сумела оправдать надежды Величайшего. Но в то же время я не потеряла контроль над собой и ударила их сознательно. И если бы история повторилась, я поступила бы точно так же. Потому что лучше не оправдать его надежд, чем позволить какому-то уроду оскорблять того, кто заслуживает лишь уважения.
— Стало легче? — послышался за спиной знакомый насмешливый голос, и я вздрогнула. Резко затормозив, я обернулась и тихо сказала:
— Прости. Я тебя подвела. Но я не могла иначе.
— Не могла или не хотела? — остановившись в паре метров от меня, уточнил Величайший и усмехнулся.
— Не знаю, — пробормотала я, глядя на пыльный серый асфальт. — Наверное, и то, и другое. Я не совсем сорвалась. Просто я никому не позволю говорить о тебе такие гадкие вещи.
— Пора бы уже тебе понять, что меня абсолютно не трогают замечания смертных. Они глупы и не способны понять меня, так почему я должен хоть как-то реагировать на их слова? Это для меня лишь комариный писк, не более. Жаль, что ты не хочешь осознать простую истину — слова тех, кто нас не понимает, не способны нас изменить, а значит, и отвечать на них смысла нет. Ведь это лишь слова, а они не имеют ценности, если за ними не стоит истина.
— Прости, — снова пробормотала я, понимая, что Гробовщик прав. — Ты прав, и я хочу научиться тоже пропускать глупые выпады мимо ушей, но…
— Но? Ты ведь не потеряла контроль над собой, значит, могла сопротивляться желанию познакомить кулаки с их носами. Так почему же ты пренебрегла моими уроками и советами, ударив их?
Я подняла взгляд на Легендарного и сказала то, чего говорить не хотела. Но я не могу ему врать. И не хочу. Только ему, потому что он понимает меня и мою правду.
— Потому что есть вещи, которые говорить нельзя. Может, тебе и наплевать на то, что о тебе думают смертные, но есть слова, которые не должны звучать в твой адрес. Пусть даже меня так назовут — я сделаю всё, чтобы сдержаться и не ударить в ответ. Но только не так. Называть трусом человека, защищающего меня от самого страшного — от меня самой, я не позволю. Потому что существует три самых больших кошмара: трусость, предательство и подлость. И обвинять в самом ужасном того, кто никогда и близко не подойдёт к этим кошмарам, я не позволю. Даже если придётся их избить. Даже если придётся разочаровать тебя. Потому что на свет не должна падать такая грязная тень. Никогда.
Мы молчали. Я смотрела на чёлку, скрывавшую глаза жнеца, и понимала, что в любую секунду он может уйти, и я больше никогда его не увижу. Если он решит, что я оказалась плохой ученицей, он может меня оставить. Но это было неважно, потому что решения своего я не изменю. Что бы ни случилось, я не позволю этим грязным словам приблизиться к человеку, которого безмерно уважаю. Пусть я эгоистка, я заплачу за этот грех, даже если в оплату потребуют самое дорогое. Но я не позволю называть того, кто мне дорог, таким ужасным словом и не позволю причинить ему боль. Потому что даже если ему плевать на смертных, это слово ужасно. И оно не может не ранить.
И вдруг Гробовщик в два шага преодолел разделявшее нас расстояние и, схватив меня за подбородок, приблизился к моему лицу. Он пристально смотрел мне в глаза, впервые решив на самом деле в них заглянуть — ведь у жнецов ужасное зрение, и без очков он не мог разглядеть черты моего лица, даже стоя на расстоянии вытянутой руки.
— А теперь скажи правду. Почему ты не хочешь, чтобы меня так называли? — процедил Величайший несвойственным ему ледяным тоном, и я тихо ответила, не отрывая взгляд от пепельной чёлки:
— Потому что не хочу, чтобы тебе было больно.
Тишина. И только где-то очень далеко, в ином мире, бурлила жизнь. Моё время замерло, и почему-то все тревоги исчезли. Не важно, что будет дальше, потому что я выбрала свой путь. Сама. Быть верной тому, кто мне дорог, и защищать его любой ценой. Это не так много, но и не совсем уж мало. Это то, о чём я мечтала для себя, но что решила подарить ему. Тому, кто всегда смеётся сквозь слёзы.
