Прошлепав по темному коридору к комнате, на дверь которой моя сестра по имени Язва Моровая, Неизлечимая, налепила картинку с лягушкой, я трижды громко долбанулась и замерла на пороге. Тишина. Зашибись! Я что, зря перлась, и этого Земноводного Франкенштейна, убившего в себе эмоции, нет на месте? «Никого нет дома», что ли? Ладно, я не я, ежели не проверю…

Еще раз долбанувшись, я возвестила: «Я вхожу, если ты без трусов, прикройся», — и вломилась в комнату пофигиста с Лягухом на чайнике. Твою же ж лешего в загривок кочергой! Фран был здесь, причем одетый, даже в шапке, и восседал с ногами на койке, не сняв свои черные кожаные башмаки. Вот так бы и дала в лобешник с разворота!

— Чего не отвечаешь?! — возмутилась я и, захлопнув за собой дверь, внаглую проперлась в берлогу мсье Всея Апатия.

— Надеялся, что меня оставят в покое, — протянул парниша. Блин, не знаю почему, но меня прет на «хи-хи» с его манеры разговора. — Но, похоже, здесь, как и там, на желания Лягушонка никто внимания не обращает.

Я фыркнула, плюхнулась на койку Франа, скинув тапки, и уселась у изголовья, подтянув колени к груди, благо я была в брюках, а не в юбке. Скинув пиджак и зашвырнув его на кресло, я усмехнулась и заявила:

— А ты, брателло, если не хочешь, чтоб тебя трогали, не молчи об этом, а прямо говори. Вот ежели бы, когда я долбилась, ты б заорал: «Пошла на фиг, не сноси мне дверь, я в депрессии и не хочу зрить твою лыбящуюся харю!» — я бы развернулась и, обложив тебя трехэтажной конструкцией, характеризующей тебя как балбеса, прогоняющего милую добрую девушку, добра тебе желающую, свалила в туман. А раз ты, уникум ты наш, молчишь и ни фига не сопротивляешься, буду тебя пытать разговорами.

— И если Лягушонок сейчас скажет, что не хочет видеть твою улыбку и слышать весь твой словарный запас, на меня изливающийся, ты не уйдешь, потому что он не отбрыкался сразу? — безразлично вопросил парниша, но мне показалось, что ответ ему всё же интересен. Даже не знаю почему — на уровне интуиции, наверное, почуяла.

— Нет, братюня, теперь тебе меня не выпнуть, — хохотнула я. — Потому что разговор этот в первую очередь нужен не мне, а тебе.

— Это вряд ли, мне вообще ничего не нужно, — протянул Фран, усаживаясь рядом со мной и тоже опираясь спиной об изголовье койко-места. Похоже, он смирился с судьбой в виде меня. Молодец — верным курсом идет товарищ!

— Что, даже хавчик, воздух и одежка? — съязвила я и уставилась в упор на парня, упрямо глазевшего на стену напротив, а вернее, на пейзаж «Лес перед грозой» кисти Шишкина, к ней прибитый.

— Ничего бы не имел против их исчезновения, — заявил Фран, и я нахмурилась. Мне показалось, что вот сейчас он абсолютно не шутит, а слабаков я не любила. Впрочем, он слабаком и не выглядел, потому я и пришла с ним лясы точить. Но вот это его заявление… Он что, помереть хочет? Ленка, и то никогда такого не заявляла.

— Сдаваться — удел слабаков, — процедила я.

— Сдаются те, кто себя сам этих вещей лишает, — протянул Фран, и я поняла, что я балда, а он и правда очень сильный парень. Вот, говорили же мне: надо верить ощущениям, а не логике! Правы были: у него харя хоть и безразличная, сразу видно — этот себя кислорода веревкой не лишит и еду поганками не заменит.

— Это верно, — кивнула я абсолютно серьезно и спросила: — Обиделся, да?

— Обижаться — удел тех, кому небезразлично отношение к ним окружающих, — протянул Фран. — А Лягушонок не имеет привычки обращать внимания на слова тех, кто ему неинтересен. Иные же еще не родились.

— Хоре себя Лягухом называть, — поморщилась я. — Чё ты эту байду на тыкве носишь? Тебе не идет. И самоуничижение тоже. А учитывая, что ты заметно расстроился из-за поступка Катюхи, делаю вывод, что последняя фраза — наглая ложь.

Парниша перевел на меня безразличный взгляд и протянул:

— «Заметно расстроился»? У тебя точно зрительные галлюцинации. Твой врач рад не будет: в больницах мест мало…

— Я полечусь амбулаторно, — хмыкнула я. — Да и ежели это всё глюки, я не против. А то не могу поверить, что нашу землю роботы начали захватывать бесчувственные. Ты ж, Фран, человек, хоть и делаешь вид, что земноводное, да и на железку не похож — дышишь… вроде.

Я приложила ладонь ко лбу парня, но он тут же от меня отшатнулся, и я, хмыкнув, сложила лапки на пузе.

— Вот! Ты еще и теплокровный! — возвестила я с довольной ухмылкой. — И даже эмоции присутствуют: мое прикосновение тебе было неприятно, а отшатнулся ты очень даже быстро, значит, с эмоциями не справился.

— А говоришь, что перед тобой не Лягушонок. Имеешь в виду, что он не простой, а подопытный Лягушонок, да? — съязвил Фран.

— Не-а, — хмыкнула я, немного сползая вниз. — Просто я чаще всего делаю то, что мне хочется, за исключением случаев, когда я делаю то, что необходимо.

— И ты пришла сюда, потому что необходимо было помочь сестре?

— Не, я приперлась потому, что хотела помочь тебе.

Повисла тишина, а парниша перевел взгляд на картину. Я хмыкнула и, так как долго молчать не любила, заявила:

— Короче, расскажу я тебе одну историю, а дальше выводы делай сам.

С тяжким вздохом я тоже воззрилась на картину и начала рассказ:

— Был у меня друг, который во мне души не чаял и защищал ото всего и вся. Хороший друг был, очень хороший. Но меня травила одна компашка, которая нам компашкой не была, а сделать я ничего не могла. Доставали они меня страшно — впору было на стену лезть. Он меня начал учить самообороне, и всё бы ничего, но внезапно те парни от меня отстали. Я опешила и сразу заподозрила неладное, и, как я и думала, оказалось, что мой друг с ними «провел воспитательную беседу», после которой всё желание наезжать на меня у них отпало. Я ему скандал устроила дикий — орала так, что стены дрожали… — я грустно усмехнулась. Вспоминать эту историю я не любила, но понимала, что иначе Фран просто не поймет, как был не прав, а потому продолжила: — Короче, мы поссорились. Вернее, я от избытка пафоса ляпнула, чтоб он ко мне не приближался, и он из моей жизни исчез. А потом я узнала, что он с теми гавриками поговорил так, что условился: ежели их главнюк сможет через полгода меня на ножах победить, никто не будет больше вмешиваться в наши разборки. Да и поговорил он с ними только потому, что они против меня… — я нахмурилась и поджала губы. Вспомнились старые обида и злость, от которых я так и не сумела избавиться и которые тупо запихнула в долгий ящик, но я всё же вновь подавила их, отправляя обратно в тот самый «ящик», и продолжила: — Короче, они против меня планировали крупную акцию, после которой я бы оказалась в больнице. Это его сподвигло на помощь мне. Хотя не только. Он просто был моим другом и ценил меня, а потому не хотел, чтобы мне причиняли боль и измывались какие-то подонки. Потому он счел возможным начхать на мою излишнюю гордыню и подсобить, не спрашивая моего согласия. Да я бы его и не дала, согласие это, потому он и вмешался, не говоря мне ни слова. Не потому, что не уважал меня или тряпкой, неспособной разобраться со своими проблемами, считал, а потому что ценил меня и как раз таки уважал. Считал, что, когда я буду готова, то сама разберусь, и просто дал мне время для того, чтобы я подготовилась, продумала план разборок и научилась с ножами обращаться как следует. Есть пословица у нас: «Что имеем не храним, потерявши плачем», — я тяжко вздохнула и поджала губы. Правдивая пословица ведь, ой, правдивая! — Знаешь, я ведь ее действие на себе испытала. Мне повезло — он меня простил. Но… «Недолго музыка играла, недолго тамада бухал». Я его потеряла окончательно и бесповоротно. И знаешь, больше всего я жалела о том, что сама оттолкнула человека, который меня так ценил и который меня принимал такой, какая я есть, со всеми тараканами в голове. Я сама у нас кучу времени отобрала. Короче, думай голова, она тебе не для того, чтоб лягушкой притворяться, нужна. Ты ведь всё же человек. Сильный человек.

Я встала, тиснула пиджак с кресла, стоявшего у стола, и пошлепала к выходу, но меня остановил вопрос парня: