— Пусти! Тебе ведь больно! — возмутилась я, пытаясь осторожно отстраниться.

— Кто-то что-то мне про заботу излишнюю говорил? — мелко отомстил Глава Дисциплинарного Комитета.

— Бяка, — фыркнула я и, прекратив попытки вырваться, уткнулась носом в его шею. — Моя бяка. Любимая.

— Хм, — вот, да — это самый любимый его ответ на такие слова. Просто потому, что такой уж он человек — молчаливый и искренне верящий, что поступки говорят больше, чем слова. Эх, жаль, что ему такое же задание, что и Рёхею не выпало! А хотя нет, не жаль. Потому что эти крепкие, но очень нежные объятия и впрямь говорят куда больше любых слов, даже самых дорогих и важных…

Не знаю, сколько времени мы сидели обнявшись и наслаждаясь покоем и осознанием того, что наконец-то сумели понять друг друга. Вот только он явно всё еще корил себя за смерть Анны, но тут уж я ничего поделать не могла. А точнее, могла, но не за одну секунду и не с одной беседы…

Наконец Кёя разрушил тишину, прошептав:

— Больше не уходи. Я эгоист.

— Не уйду, — улыбнулась я и подумала, что никакой он не эгоист — просто искусно маскируется.

— Я ведь видел всё это время, что то травоядное к тебе неравнодушно, — нехотя и явно с раздражением процедил комитетчик. — Но я тебе верил, потому ничего не предпринимал. Даже когда ты оставалась в его комнате одна. И я буду верить. Но будь осторожна.

— Буду, — покладисто согласилась я, подумав, что Мукуро никогда бы не сделал ничего такого, чего мне бы стоило опасаться, потому что всё же он был человеком чести, хоть и очень своеобразной, распространяющейся лишь на тех, кто ему дорог. «Избирательное рыцарство», право слово! Но Кёя в это никогда не поверит, а значит, не стоит и пытаться спорить с ним в этом вопросе. Время всё расставит по своим местам. И, возможно, когда-нибудь мне всё же удастся их помирить. Ненавязчиво и очень осторожно. Потому что они оба хорошие люди и не заслуживают того, чтобы жить с ненавистью в душе…

— Веришь ему? — фыркнул Глава Дисциплинарного Комитета, отлично меня понимавший.

— Верю, — кивнула я и добавила, говоря не о Мукуро, а о жизни в целом: — Но я не идиотка, Кёя, и никогда, ни при каких обстоятельствах не подставлюсь под удар, кем бы ни был противник. А если удар последует, драться буду до конца. Ты меня этому научил.

— Молодец, — похвалил меня глава разведки, явно довольный тем, что я решила сражаться не только за друзей, но и за саму себя. А затем он всё же нехотя добавил: — В облачной сфере он мне явно поддался. Правда, не сразу. Сначала боролся, потому что злился и ревновал, а потом пропустил очевидный удар. Это злило. Но из-за этого я понял, чего он добивался. А сказать не мог — враги бы услышали.

— И не надо было: я ему верила. Только вы умудрились друг друга покалечить! Мужчины, блин! Вечно всё кулаками решают, — последнюю фразу я сказала ворчливо и расстроенно, потому как, по сути, получалось, что Мукуро начал драться с Кёей не только из-за своего «гениального» шпионско-многоходового плана, но и из-за ревности, из-за желания выплеснуть обиду на более удачливого соперника.

— Не твоя вина, — хмыкнул глава разведки, потрепав меня по волосам. — Это было неизбежно.

— Я же говорю: мужики! — фыркнула я. — Упертые…

— Не так уж это и плохо. А драться за то, что тебе важно, правильно, — глубокомысленно изрек комитетчик, и я улыбнулась, подумав, что он абсолютно прав. Ведь, несмотря на то, что его раны болели, они были свидетельством того, что он боролся за то, что было дорого его сердцу. Не за то, что его научили любить, а за то, что он полюбил сам…

Я кивнула и начала осторожно перебирать черные шелковистые пряди его волос, а затем осторожно спросила:

— Кёя… Поговоришь со мной?

Глава CEDEF поморщился, понимая, что я хочу поговорить о том, что его вины в смерти Анны нет, но, поколебавшись, всё же кивнул. Я отстранилась от него, забралась на кровать с ногами, взбила подушки и стянула с матраса покрывало, на что мой герр Штирлиц лишь фыркнул (ну чем не ёжик, право слово?) и заполз на кровать, сев у изголовья. Я накрыла наши ноги покрывалом и осторожно взяла его за руку. Говорить, что это не его вина, смысла не было, ведь роковой удар нанес всё же он, а потому я тихо сказала:

— Я тебя не виню. Не вини и ты себя. Потому что ты заслужил прощение.

Кёя едва различимо вздрогнул и перевел на меня взгляд, полный боли и смутно различимой надежды, а я улыбнулась и сжала его руку. Прощение — это очень дорогая вещь, и порой, чтобы простить самого себя, человеку необходимо, чтобы его простил кто-то другой. Я не винила его и знала, что он заслужил покой, а потому тихо, но очень четко сказала:

— Я тебя прощаю.

В черных бездонных воронках промелькнуло облегчение, и я осторожно сжала ладонь комитетчика. Он сжал ее в ответ, и уголки его губ дрогнули, подарив мне слабую, но теплую, полную надежды улыбку. И я улыбнулась ему в ответ.

Мы разговаривали до самого отбоя, а точнее, говорила в основном я, а Кёя внимательно слушал и иногда вносил ремарки, но к десяти часам ему явно стало несколько легче, он уже не винил себя во всех смертных грехах и явно не считал, что он один во всем виноват и должен понести наказание за то, что убил беззащитного человека. А еще очень важно, что он не начал сходить с ума на тему: «Нет, теперь ты не должна быть со мной, потому то я предал собственные принципы», — и за это я была ему отдельно благодарна. Всё же несмотря на то, что все знают, что Хибари Кёя — очень и очень сильный человек, мало кто догадывается насколько он сильный, и я не о физических возможностях сейчас говорю…

В десять часов он отправил меня к себе, и, что удивительно, кошмары мне ночью не приснились. Дни потекли размеренно и спокойно, постепенно мне удалось вывести главу CEDEF из депрессии, но не «промыванием мозгов» и долгими одами о том, что он ни в чем не виноват, а ненавязчивыми беседами, заботой и вниманием. Что интересно, Кёя это оценил, хотя и не очень любил, когда я пыталась потихоря на него повлиять. Он правильно меня понял, и когда окончательно пришел в норму, даже сказал мне, что выбрал в жены самую заботливую девушку на свете, а от него ведь комплимента дождаться — как снега в июле на экваторе, но меня всё устраивало, потому что слова — вода, а любовь свою он показывал ненавязчивой заботой и вниманием. Так что тот факт, что он принял и понял мои поползновения направить его в русло прощения самого себя, безумно грел душу. Ведь он был главным человеком в моей жизни, человеком, которого я хотела поддерживать, что бы ни случилось. И то, что он эту поддержку принял, делало меня по настоящему счастливой…

К слову сказать, все мы решили принять предложение владыки Эмма и остаться с теми, кого любили, а Фран сказал Маше, что не уйдет от нее, и Вария ему как была до лампочки, так и осталась, а здесь — его дом. Я сначала недоумевала по поводу довольно странного выбора Марии, ведь со стороны они и впрямь смотрелись как брат с сестрой, но когда иллюзионист выписался из больницы, я пересмотрела свое мнение. С нами он обращался как прежде — язвил, хамил и вел себя как дитятко неразумное, однако как только рядом с ним оказывалась Маша, менялся до неузнаваемости и показывал ту часть свой души, что прятал ото всех, кроме нее — жесткую, сильную и безумно рано повзрослевшую. Это «дитятко» было на удивление мудрым и умело так разговаривать с моей сестрой, что она, вспыльчивая и резкая, незаметно для себя меняла мнение по раздражавшему ее вопросу и принимала сторону Франа. Я уже давно заметила за ним такую вот склонность к манипулированию Маришей, но раньше Фран с ней вел себя довольно отстраненно, и такое вот «промывание мозгов» устраивал редко (а может, просто мы об этом не знали, и они шифровались — тоже вариант). Но после выписки иллюзионист начал командовать моей сестрой даже при посторонних, ничуть нас не смущаясь, потому как, видимо, всё же понял, что никто ему в нос за такое поведение не даст, особенно сама Маша, всегда принимавшая к сведению все указульки Тумана Варии, поданные под соусом «ненавязчивого совета, которому невозможно не последовать». Короче говоря, парень и впрямь оказался Серым Кардиналом, прямо как я, только любящим впадать в длительное предкоматозное молчаливое состояние или троллить всех и вся, о чем я сказала Машке вечером его выписки. Маша прониклась — заявила: «Мне не жалко, он мне вреда не пожелает»… Ленка же от Принца не отказалась бы ни за какие коврижки, потому как обожала его до фанатизма, и ляпнула, что, фактически, это будет «жизнь после смерти», так что она начнет в новом мире всё с чистого листа и будет пытаться заботиться о Принце и капитане Варии, который должен был стать ее боссом.