– Эй! Челси! Лови! – вопит он, кидая в меня каким-то предметом. Я инстинктивно наклоняюсь вперед и раскрываю ладони, словно принимая пас.

Грузовик, накренившись, удаляется по улице, а вместе с ним – радостные возгласы пьянящей свободы. Я поворачиваю предмет в руках. Это упаковка презервативов.

Я покрываюсь мучительным румянцем, а моя команда начинает ретироваться в глубь улицы, выкрикивая все эти нелепые «вуху» и «о-ля-ля». Я хочу заорать на них, хочу, чтобы они перестали. Не так мы должны были попрощаться. И все-таки я стою тут, как последняя идиотка, окаменев от ужаса, и по мне сразу можно догадаться, в чем дело: я девственница.

Само слово какое-то нелепое. Девственница. В нем есть что-то инфантильное, жалкое и старомодное. Мне вспоминается черно-белое, с помехами, видео из пятидесятых: группа девочек в кринолинах и гольфиках сели в круг слушать лекцию о том, как защитить свою невинность.

– Ну ладно, оставим вас наедине, – поддразнивает Тереза, а Меган, Ханна и Лили подхватывают: «Мы бы пожелали тебе удачи, но зачем она тебе» и «Третий лишний, понимаю-понимаю».

Я раскрываю рот, но слова застряли внутри. Моя команда – впрочем, нет, уже не моя – поворачивается спиной и превращается в четыре пары карманов на задней стороне джинсов, четыре пары босоножек, шлепающих по пяткам, и четыре мерно покачивающихся хвостика.

Проходящие мимо выпускники замечают презервативы в моей руке и издают одобрительные «ого» и «вот это я понимаю». Я пихаю упаковку в сумочку и поправляю прическу.

Гейб берет меня за руку. У него такие прохладные пальцы, особенно по контрасту с моей горящей от смущения ладонью. Будто ныряешь в свежие простыни жаркой летней ночью.

– Не обращай на них внимания, – шепчет он мне на ухо. – Если бы не твоя травма, мы бы такое творили в раздевалке, что им и не снилось.

Суровая спортсменка во мне недовольно шипит: не хватало еще, чтобы Гейб меня защищал. Вот уже полгода, как он изображает из себя рыцаря в сияющих доспехах. Старая я врезала бы ему за то, что пытается меня опекать; она бы сказала, что сама может о себе позаботиться. Но Гейб подмигивает, и новая я расслабляется. Ее сердце плавится тягучей карамелью. Он знает – он всегда знает, думает она. Один взгляд на мое лицо – и он уже прочел все мысли, что проносятся в моей голове. Нам не надо трепаться, пока мы оба не умрем медленной мучительной смертью, и изливать душу в ужасных душещипательных разговорах. Это ведь отлично, правда?

В желтом мареве фонарей мы медленно бредем по Олд-Милл-роуд, проходим мимо почты и направляемся к «Белому сахару», пекарне моих родителей. На окне висит огромная вывеска «Поздравления выпускникам школы Фэйр Гроув!», загораживая вид на интерьер. Я, правда, провела столько часов за работой внутри, что, несмотря на тьму и вывеску, я наяву вижу пирожные со взбитыми сливками на стенде и чизкейк на витрине – тот самый, на котором кудрявыми темно-вишневыми буквами выведено: «Вау, Гейб!» А еще я вижу металлические спинки стульев, выстроившихся вдоль прилавка и вокруг маленького столика в углу. На стене за кассой висит номер USA WEEKEND в рамочке: тот самый номер, с моей физиономией на обложке. Это фото – словно маленькая кнопка со знаком доллара, которую я нажимаю каждый раз, стоя за кассой по выходным: чаевые сыплются только так. Покупатели вежливо улыбаются мне, но в их глазах больше не читается восхищения. Теперь нет. Просто улыбка, словно они говорят мне: Таймер уже прозвенел, деточка. Вся твоя слава осталась в прошлом.

Я достаю из кармана позвякивающие ключи и поворачиваю в замке. Мы заходим внутрь, в еще уловимый аромат глазури и свежего хлеба.

Я включаю нижнее освещение: витрины озаряются мягким светом, а пространство у входа остается темным, как плотно закрытый шкаф (не хочу, чтобы кто-нибудь подумал, что пекарня еще открыта). Но не успеваю я убрать руку с выключателя, как с моих губ срывается удивленный вздох.

– Гейб, – шепчу я, закрыв ладонью рот и обозревая магазин. – Это ведь я хотела сделать тебе подарок на выпускной.

Однако Гейб, судя по всему, получил официальное одобрение от мистера Кейса на то, чтобы прийти в пекарню через несколько часов после того, как мы швырнули в воздух академические шапочки. Букеты тюльпанов (мои любимые цветы!) выглядывают из-за прилавка. Длинные ленты с ароматом ирисов струятся с потолка, переплетаясь с фосфоресцирующими звездами на веревках, обсыпанных блестками. В центре зала стоит табурет, а на нем – мой подарок, упакованный в белую бумагу и перевязанный серебряной лентой, сияющей, как хромированный бампер.

– Я был бы не я, если бы не обошел тебя по части подарков, согласись, – говорит он, захлопывая за нами дверь.

Конечно же. Стихи на день рождения, спрятанные в коробке с сувенирами, фоторамка, в которую он вставил билет на наш первый киносеанс (подарок на Валентинов день), а на годовщину – фото наших переплетенных рук в тонах сепии. Все это доказывает, что Гейб Росс на корпус опережает свою девушку по части романтики.

– Ну ничего, дождись только своего дня рождения, – грожу я ему пальцем.

– Думаешь, перещеголяешь меня? – спрашивает он, а потом выхватывает мою коробку с табурета до того, как я начинаю срывать оберточную бумагу. – Не-а, – говорит он. – Пока рано. Тут нужна торжественная церемония.

Я делаю вид, что дуюсь на него, и проскальзываю за прилавок.

– А вот ваш подарок на выпускной, драгоценный сэр, – говорю я, поднимая тяжелую стеклянную крышку с Гейбова чизкейка. – От искренне вашей меня. Всего-то придется отдаться в рабство на семьдесят три тысячи часов, чтобы возместить ущерб за весь сливочный сыр, который я перевела на первые неудачные попытки. Нет уж, ты достоин большего, чем надтреснутая корочка.

Гейб посмеивается, протягивая руки через прилавок, и склоняется, чтобы приглядеться повнимательней к моему – ладно, признаем, слегка скособоченному – творению.

– Мне вилка не нужна, я этот торт прямо с лопаточки съем.

Он стоит, опираясь на прилавок, и внезапно поднимает на меня свои зеленые, как весенняя трава, глаза. Его взгляд… у него словно есть пальцы, и они тычут меня прямо в глаза, а затем в голову, добираясь до границ самой моей души. Что-то это уже слишком, но я не могу перестать таращиться на него. Я тоже склоняюсь над прилавком; его губы едва касаются моих. Он слегка отводит голову назад; его дыхание щекочет мне щеку, но до рта я дотянуться уже не могу.

– Кокетка, – раздраженно говорю я и запускаю эспрессо-машину, а он садится на табурет.

Время от времени в магазин просачиваются вопли какого-нибудь пьяного выпускника. Вот уже почти год наша жизнь проходит именно так: мы с Гейбом уютно пристроились где-то внутри, а остальной мир пролетает мимо нас, и его шум доносится до нас приглушенно, издалека. Такова наша жизнь с тех пор, как я разлепила веки после операции и увидела у больничной койки Гейба. Его лицо четко проступало на размытом фоне палаты. Такова жизнь с тех самых пор, как я вернулась в школу после того несчастного случая. Одноклассники проносились по коридорам мимо меня, а Гейб тащил мои книги, держа меня за руку и бормотал «Все в порядке, не спеши», пока я ковыляла, стараясь не перенагрузить бедро.

Теперь, однако, в этой относительной тишине, меня одолевают мысли об упаковке в моей сумочке… упаковке с броским дурацким рисунком. А еще об окне пекарни… эти жалюзи так легко закрыть. Мы могли бы смахнуть вазы с тюльпанами на пол и лечь на прилавке, и я бы запустила пальцы в кудри Гейба, я бы разорвала его рубашку напополам…

– Я буду скучать, когда ты уедешь в Миннесоту, – бормочет он, и я подскакиваю так высоко, что чуть не взлетаю.

Я оборачиваюсь через плечо. Он взял одну из сотни брошюр «Озеро в лесу», которыми мама засыпала меня в прошлую пятницу, сразу после того, как я сдала последний школьный экзамен.

– Это же почти Канада, – передразниваю я маму и продолжаю высоким голосом, задыхаясь от притворного волнения: – Какое прекрасное приключение перед колледжем!