Мне бы хотелось сразу предупредить, хотя вы уже, разумеется, догадались об этом: то, что вы услышите, не заслуживает названия доклада — по крайней мере, в том значении, которое обыкновенно вкладывается в это слово. Вероятно, это объясняется тем, что я сомневаюсь, являюсь ли настоящим докладчиком. Возможно, вы скоро усомнитесь в этом так же, как и я. Лектор прежде всего должен быть очаровательным мужчиной. По крайней мере, мне представляется именно так, ибо я редко бываю на чужих докладах — с меня довольно моих собственных. Конечно, я не запрещаю вам считать меня очаровательным, но боюсь, вы сочтете меня таковым только после долгих размышлений (в лучшем случае, конечно), хотя для меня это уже будет слишком поздно. К тому времени уже и след мой простынет. Вы пожалеете о моем уходе, но я об этом уже не узнаю.

Лекторы не только очаровательны, они чаровники, все равно как заклинатели змей. Но не змей они заклинают, а мысли. Лекторы располагаются за таким вот столом, в максимально удобной позе, достают свою маленькую дудочку, начинают дуть в нее, и мысли рождаются на свет одна за другой, подобно змеям из кожаного баула заклинателя. Когда же флейта замолкает, мысли послушно заползают обратно в коробочку, ибо речь идет об отменно выдрессированных мыслях, которые не способны нанести кому-либо вред.

Ну а я — не повелитель мыслей, которые я высказываю; это они командуют мною, я нахожусь у них в подчинении, а не они у меня. Добавлю, что я нисколько не считаю их безопасными. И вполне возможно, что они вас ранят. В этом случае скажите себе, что прежде того они уже ранили меня самого, я никогда не умел играть с ними. С истиной не шутят, как и с огнем; и можно поставить в заслугу тому, кто служит правде, что, несмотря на все принятые меры предосторожности, он время от времени чувствует ее укусы. Мне думается, что я, слава богу, не слишком часто отказывался служить истине; и все же никак не могу похвалиться тем, что всегда служил ей беззаветно. Я частенько отдавал предпочтение менее сложным вещам. Так, например, я предпочел бы в этот ясный солнечный день поговорить с вами на более приятные темы; перед тем, как мы расстанемся, мне бы хотелось погрузить вас в состояние блаженного покоя, вызвать у вас улыбку и даже смех. Ах! Знали бы вы, что значит для лектора (у которого безмолвие слушателей вызывает ощущение, будто он бредет по своей лекции как по бесплодной пустыне — пустыне скуки) то восхитительное перешептывание аудитории, которое в стенограммах заседаний обыкновенно отмечается как «смешки». Смешки во множественном числе, естественно.

Да, мне бы хотелось почаще вызывать у вас смех. Но полно! Прошу извинить меня за те усилия, которых я от вас требую. Кто-нибудь более сноровистый принудил бы вас к смеху без предупреждения; но увы, сноровкой я тоже не отличаюсь. Я, как вам известно, романист, прекративший писать романы (то есть заниматься своим любимым делом), дабы попытаться выговорить то, что другие на моем месте, вероятно, выговорили бы лучше (если бы им хватило на это смелости). Но эти люди предпочитают становиться министрами, академиками, а может, даже архиепископами. И с этого момента они превращаются в оптимистов. Я вовсе не стремлюсь стать министром или академиком. Возможно, я не вызову удивления у некоторых из вас, если поведаю вам, что отказался от академических лавров; но вы, несомненно, гораздо сильнее удивитесь, если я скажу, что меня хотели сделать министром — ведь, что ни говори, а для этого я не вышел породой… Что же касается архиепископа — тут и говорить не о чем, ведь об этом меня не просили никогда.

Прежде чем начать эту лекцию, я испытываю нечто вроде потребности попросить прощения перед каждым из вас. По пути из Невшателя из окна поезда я наблюдал пейзаж, для вас чересчур привычный, чтобы вы его прочувствовали наравне с чужаком — которому он чудесным образом открывается совершенно внезапно, во всей его грандиозности, чистоте и величии. Двигаясь между гор, на которые опускались сумерки, я чувствовал, что словно бы устремляюсь в обитель покоя, безопасности и безмятежности, в надежное убежище; я спрашивал себя, не стоило ли мне отправиться в какое-то другое место, дабы не нарушить вашего спокойствия. Но вы и сами знаете — никаких надежных убежищ в мире более не существует. Мир наш более никого не защищает, не гарантирует никому безопасности; он уже не охраняет никого, да что там говорить — он и сам нуждается в защите, именно его-то мы и должны спасать. О, не отвергайте заранее те немногочисленные истины, что мне хотелось бы до вас донести, ибо мне чрезвычайно больно — вы даже не можете вообразить себе, до какой степени больно, — говорить с вами на том языке, который вам покажется, быть может, слишком жестким.

Я люблю жизнь как никто из вас. Я жажду счастья. Точнее, я бы жаждал иллюзии счастья, если бы человек, достойный такого звания, мог оставаться бесчувственным к ужасающим бедствиям, выпавшим на долю человечества. Увы, я прекрасно знаю, что я, скажем так, по-предательски вторгаюсь к вам в момент завершения семейной трапезы, когда все собрались за стол при свете лампы в этом незабываемом вечернем умиротворении, которым испокон веков наслаждались встарь ваши отцы. Если вы останетесь глухи к услышанному — я говорю впустую. Если я не говорю впустую, я смогу затронуть ваши сердца, а может быть, и ваше пищеварение. Умелый лектор всегда стремится продержать своих слушателей в приятной истоме, которая улучшает работу желудка и способствует здоровому ночному сну. Те из вас, кто оказал мне честь, прочитав мои книги, знают, что я всегда стремился пробудить спящих и не дать заснуть бодрствующим. Работенка эта не приносит ни солидных барышей, ни больших почестей, зато перекрывает вам доступ к другим профессиям. Ну и ладно! Я хотел бы предупредить вас об опасностях, которые вам угрожают и которые угрожают всем нам. У меня нет способов их предотвратить, но я могу предвидеть их. Тот, кто предвидит зло, не обязательно его предотвращает, но, по крайней мере, выходит на схватку с ним с открытым забралом, так что зло уже не в состоянии стыдливо атаковать со спины. Умереть обмишуленным хуже, чем просто умереть.

Мне кажется, я в силах вам помочь, и мы все можем друг другу помочь не быть обмишуленными — или хотя бы уменьшить такую возможность.

Когда я созерцаю собравшуюся вокруг меня аудиторию, подобную вашей, я чувствую себя намного более взволнованным — то есть гораздо острее осознаю свой долг по отношению к тем, кто прибыл послушать меня, — нежели выступая перед публикой больших городов (не всегда многочисленной, но подчас слегка снобистской).

Мы здесь собрались в домашней обстановке, словно бы под светом лампы в зимний вечер; каждый из вас провел насыщенный день, выполнил свои обязанности; я тоже сделал то, что собирался сделать. Когда поезд вез меня из Цюриха в Биль, я был полностью погружен в думы о вас и о том, о чем я буду разговаривать с вами в этот вечер; мысли, которые меня посещали, я методично записывал в тетрадку, которую вы видите на моем портфеле. Портфель лежал у меня на коленях; записывая, мне приходилось постоянно бороться с тряской и избегать толчков со стороны торопящихся к выходу пассажиров.

Этот день не прошел для нас впустую. Теперь нужно, чтобы и этот вечер не прошел впустую; поработаем сообща. Польза литературного доклада обыкновенно заключается в том, чтобы в течение часа держать аудиторию в эйфории и полуистоме, которая способствует пищеварению и обеспечивает глубокий сон. Но этот доклад не имеет отношения к литературе. Никогда еще я не испытывал так мало желания заводить о ней речь. Те немногочисленные истины, которые мне хотелось бы попытаться вам сообщить, не принадлежат к тем мыслям, что приводят в забытье или же успокаивают. Я собираюсь излагать вам их в лицо, глаза в глаза, подобно тому, как обсуждают семейные радости и горести или размышляют о будущем детей. Мы так близки друг к другу, что не можем ничего друг от друга скрыть. Вы живете здесь в спокойствии, в мире, созданном многовековым трудом ваших предков и благословленном ими; я прибыл сюда в тот момент, когда этой чудесной долины едва коснулись незабываемые краски умиротворяющего вечера. Мне кажется, я испытываю какую-то неловкость и даже что-то вроде стыда — ведь я прибыл издалека, дабы поведать вам об опасности, которая угрожает ныне всей цивилизации; но я отнюдь не прошу вас впадать в панику, а призываю вас спокойно поразмышлять со мной. Ваша уединенность, умиротворенность ваших пейзажей способствуют рефлексии. И многие из вас, вне всяких сомнений, часто задумываются об убогом состоянии мира; ведь вы — народ здоровый и сильный.