Христианин не может отчаяться в человеке. На что я надеюсь? На всеобщую, вселенскую мобилизацию всех сил духа с целью вернуть человеку сознание своего достоинства. В этом плане Церкви предстоит сыграть огромную роль. Рано или поздно она ее сыграет, вынуждена будет сыграть. Ведь Католическая церковь уже осудила современный мир — тогда трудно было понять причины осуждения, которое ныне факты оправдывают каждый день. Например, знаменитый «Syllabus»[19], о котором никогда не осмелятся упомянуть современные христианские демократы, слишком трусливые, в свое время был воспринят исключительно как реакционное выступление. Сегодня он звучит пророчески. Тирания не позади, она впереди, и мы должны дать ей отпор, теперь или никогда. Все человечество больно. Лечить нужно человечество. Первая и неотложная задача — вернуть человеку духовность.

Для нас, французов, слово «революция» еще не превратилось в феномен технического словаря, чисто технический термин. Мы верим, что революция — это разрыв, абсолют. Та революция, что нам предстоит, будет направлена на систему государственного устройства в целом — или не произойдет вообще. Я употребляю здесь слово «система», а не «цивилизация», поскольку с каждым днем становится все яснее, что система в том виде, в каком она предстает перед нами (или, точнее, которая нас мало-помалу поглотила), — это не цивилизация, но тоталитарно-концлагерное устройство мира, словно бы врасплох захватившее человеческую цивилизацию и приведшее к величайшему в истории человечества кризису. Две стороны этого кризиса — материальная и духовная — могут быть определены следующим образом: утрата человеком духовного начала в сочетании с завоеванием цивилизации механизмами, вторжением машин, заставших врасплох де-христианизированную и утратившую духовность Европу. Оказалось, Европа почти без борьбы способна принести в жертву невероятно гипертрофированному практическому уму (с его грубо-брутальным опытом) все остальные высшие формы деятельности разума.

Утверждаю, что эта организация изначально носила тоталитарно-концлагерный характер, даже когда она маскировалась под свободу и именовала себя свободой. Ведь либерализм превратил человека в раба экономики с тем, чтобы государство — точнее, тот своеобразный паразит, которому еще хватает наглости именовать себя государством, — могло присвоить себе в надлежащий момент и человека, и экономику. Трестовый капитализм прокладывал путь тресту из трестов, верховному тресту, единственному в своем роде тресту: обожествленному техническому государству, богу в мире, утратившем Бога. Я уже писал об этом в книге 1930 года «Великий страх благонамеренных» — последний акт этой драмы разыгрался в Виши.

Таким образом, либерализм проложил путь марксизму. Великие техники либерального толка, равнодушно приносившие в жертву миллионы человеческих жизней либеральной технике, способны в наши дни столь же равнодушно принести в жертву новые миллионы жизней какой-то иной технике — во имя прежнего мифа. Да, я абсолютно уверен, техники-либералы 1830 года ныне вполне могли бы превратиться в техников-марксистов. Чтобы сделать это, им понадобилось бы всего лишь поменять словарь. Они могли бы сохранить прежнюю трактовку человека как неизменно эволюционирующего человека-зверя. Я ставлю здесь проблему именно в той форме, в какой надлежит ставить ее романисту: мне глубоко наплевать на технику, в моем поле зрения находится исключительно человек. Я, например, хорошо представляю себе пролетария образца 1830 года и не нуждаюсь в том, чтобы копаться в каких-то статистических данных. Никто не убедит меня, что этот пролетарий испытал на себе кошмарную диктатуру закона спроса и предложения исключительно в силу своего невежества или своей трусости. Человек 1830 года не отличался большей трусостью по сравнению с крепостным XII века. А ведь мелкие интеллектуалы хотели бы убедить нас, что этот крепостной, ломая шапку, униженно представлял жену и дочь своему барину, сжимая ягодицы (поставьте-ка себя на его место, дамы!) при мысли о том, что тот, не дай бог, откажется от такого предложения и ему придется идти самому.

Когда в 1830 году рабочий принимал решение сдохнуть от голода, это означало, что ему в голову вбили: он умирает за прогресс. Он отдал жизнь за прогресс в мире машин, за механический рай, и именем этого рая он теперь готов укокошить других. Да, может быть, изменился музыкальный инструмент, но мелодия все та же!

Я пришел сюда не затем, чтобы кого-то в чем-то наставлять. К элитам я не обращаюсь — меня от них уже тошнит. Точнее, я обращаюсь к элитам, но лишь в качестве скромного представителя миллионов простых людей, которых я хорошо знаю — ведь я один из них. Да, я один из них, и вам не уговорить меня считать иначе; я один из середнячков. Но я принадлежу ко все более редко встречающейся разновидности середнячков: я — середнячок, сохранивший за собой свободу; середнячок, которого пропаганда еще не приучила прыгать через все предлагаемые ею обручи. Середнячок побаивается техника; середнячок перед техником — все равно что дрессированный пес перед дрессировщиком. Но я не поддаюсь дрессировке, я отношусь к прямоходящим. Я прямоходящий человек! Не претендую на то, чтобы выступать от имени избирателей. Избиратели выдрессированы для исполнения цирковых номеров. А цирковых площадок существует немало! Центральный французский цирк вчера назывался так, а сегодня называется сяк — какое это имеет значение? Избиратели выдрессированы для исполнения цирковых номеров. Но все же в каждом избирателе есть что-то человеческое, вы не находите? Ну вот, как раз от имени этого человека я и выступаю, или, по крайней мере, от имени того немногого, что от этого человека осталось. Людей я знаю получше, чем их знают техники, ведь дрессировщик знает дрессируемое им животное только с двух сторон: его страх и его голод. Я знаю людей получше, чем они. На страницах моих книг запечатлены живые люди, а если столь уверенные в себе техники попытаются последовать моему примеру — в большинстве случаев из этого выйдет полная нелепость.

Нет, я вовсе не утверждаю, будто они только и умеют, что пользоваться людьми в своих целях. Среди них встречаются и такие, кто полагает, будто любит людей; на самом-то деле они в них любят самих себя, идею, во имя которой они всегда готовы принести этих людей в жертву. Они предстают перед человеком со всеми своими приспособлениями, статистическими выкладками, тестами и психологическими методиками, будто другие техники — перед стихотворением Бодлера. Закончив же свою работу, эти бедолаги вдруг видят какого-нибудь подростка пятнадцати лет, которого, может, только что заставили пересдавать экзамен на аттестат зрелости, но который получил от Бога божественный дар поэзии. Он открывает глаза, созерцает, и в мгновение ока божественное стихотворение — разрезанное педантами на маленькие кусочки — чудесным образом складывается из этих разрозненных фрагментов и принимается петь на радость своему другу.

Увы! Я думаю о словах Иисуса, исполненных тайны и пронзительности: «В те времена окажутся ли среди вас мои друзья?» Несомненно, близок тот час, когда человечество, сделавшись пассивным объектом лабораторных исследований, подобно кроткому животному в руках вивисекторов, сможет насчитать все больше и больше спасителей с обагренными кровью руками — и ни одного друга!