Вертлявая официантка принесла его пиццу, наполнила пластиковый стаканчик свежими бумажными салфетками, пожелала приятного аппетита. Гарри через силу улыбнулся ей — если сидеть в таком заведении с каменным лицом и надменным видом, то, пожалуй, тебя примут за зажиточного и у обслуживающего персонала появится безосновательная надежда на щедрые чаевые. А Гарри Дэвис никому не был намерен дарить никаких иллюзий на свой счёт.
Погружая зубы в аппетитную горячую сырную корочку и жадно заглатывая грибы в соусе, он прислушался к себе и понял, что раздражение, вызываемое преследованиями белобрысого парня, переросло-таки в нечто большее. Чего он всегда подсознательно боялся: притупившаяся, казалось бы, поджившая за год боль вскрылась гнойником, превратилась в свежую, словно только что поразившую сердце и душу. Зарубцевавшаяся рана открылась, всплыли мучительные воспоминания, накатило удушливое чувство вины, убийственное ощущение беспомощности, невозможности хоть что-то исправить… Глаза людей, дорогих ему, смотрели из черноты. На него. И не блестели. Мёртвые глаза… Блядь! Как же хреново! Нельзя разрешать пламени, чуть не погубившему его, вновь разгораться.
Это его выбор. Правильный, единственно верный. Он его сделал! Жизнь неброского служаки маггла-полицейского Гарри Дэвиса, как альтернатива позорному самоубийству всемирно известного волшебника Гарри Поттера, не выдержавшего груза победы. Каждый из девяноста двух дней лета прошлого года, в течение которых хогвартцы, выпускники и старшеклассники, работали на восстановлении школы из руин, Гарри думал над тем, жить ему или умереть. Думал спокойно, без истерик, ибо теперь имел о смерти очень… глубокие представления. И понял, что если останется магом, если не начнёт с чистого листа, то рано или поздно (первое — вернее) выпустит молнию Авады себе в голову или трусливо позволит себя растерзать какому-нибудь опасному монстру, или выпьет яда, не имеющего антидота, или тупо спрыгнет с Астрономической башни. Победа над Волдемортом досталась слишком большой ценой, и это «слишком» день за днём превращало главного победителя в депрессивного слизняка, а его сердце — в фарш, замешанный на крови погибших и горечи от осознания собственной ведомой роли в чужой, хоть и направленной на борьбу со страшным злом, игре. Своё имя он решил оставить — а то сложно сразу привыкнуть к чужому, фамилия «Davis» была выбрана из-за широкой распространённости в англоязычном мире (под неё и легенду подбирать легче, и маггловские документы подделывать) и тупо из-за фамильного герба — лев на красных полосах. Волшебную палочку, чтобы с её помощью пропавшего Поттера никогда не обнаружили, оставил в Выручай-комнате во время последнего (первого сентября девяносто восьмого) визита в Хогвартс. Чары Ненаходимости — и больше маг Поттер не колдовал. Второго сентября рано утром он с почтовыми совами отправил всем друзьям прощальные письма, в которых извинялся и просил его не искать, а вечер встретил уже в своём новом доме — убогой, хоть и чистой комнатушке над аптекой в центре Брикстона…
Неужели индейцы сегодня совсем не придут? Уже темнеет, а их точка перед самым входом на рынок до сих пор пустует. Обидно. Следующие несколько дней Гарри будет по уши загружен работой — предстоит глобальная инвентаризация, что в Poundland обычно сильно смахивает на конец света, причём, на эдакий унылый и лишённый даже сомнительных радостей кроваво-огненных голливудских зрелищ конец — и не сможет послушать перуанский дуэт без названия, ради которого, если быть честным, собственно, и приходит все последние вечера в Brixton Village. Этническая музыка — преимущественно уайно (3) — и современные стилизованные композиции, исполняемые с помощью причудливых инструментов двумя колоритными длинноволосыми потомками инков на брикстонском тротуаре, словно околдовали Гарри, пришили его душу к этому месту. С первого раза, с самого первого куплета простенькой песенки с незамысловатыми и даже глупыми словами, что будто пузырьки воздуха плавали в сочном янтарном богатстве натурального мёда, Гарри понял, что как мошка завяз в этих стройных сочных неземных звуках, казавшихся чем-то гораздо большим, чем просто музыка Анд, проникавших глубоко в душу и даже куда-то глубже… В суть сущего? И это доселе неведомое ощущение пленения музыкой не вызывало желания сопротивляться, наоборот, очень ему нравилось, доставляло почти физическое наслаждение, дарило пусть и временное, но столь — жизненно! — необходимое состояние нирваны. Биение сердца усиливалось, делалось чище, мощнее, будто то переставало быть одиноким, — это чудо без всяких волшебных палочек совершали голоса флейт, барабанов и гитар, имитирующие голос отдельного человека, непохожего на других людей, но связанного с ними общими радостями и страданиями. В общем, дней десять назад он услышал перуанский дуэт, выступающий у рынка, — и влип. Ага. И теперь дня, а вернее ночи, не мог прожить без завораживающего голоса антары (4).
Особенно Гарри любил, и даже выучил наизусть, одно произведение индейского уличного дуэта — уайно из Айякучо: «Где ты встретил, о, путник, дона Сельо Медину, покинувшего свою любимую и одинокого? — Я встретил его на вершине горы возле святилищ — под снежной порошей и градом хотел он себя похоронить. — Спросил ли он тебя о своей любимой, из-за которой ему приходится принимать такие муки? — В его скорбных глазах даже слезы иссякли, в его сердце застыло страдание. Воют погребальные ветры, несущиеся неизвестно куда…»
Гарри, огорчённый и хмурый, бросающий недовольные взгляды на своего белобрысого преследователя, с королевским видом поглощающего шашлычки из морепродуктов, уже попросил у официантки счёт, как вдруг увидел, что перед рынком расставляют микрофоны и колонки его пропащие любимцы. Ну наконец-то! Сразу отлегло от ноющего сердца. Маленькому счастью музыки быть!
Минута — и в вечернее небо Брикстона, щедро подсвеченное городской иллюминацией, за чары которой не могли пробиться звёзды, полетели волшебные звуки перуанской флейты.
На антаре, украшенной национальными узорами, играл младший из индейцев-музыкантов — смуглый и высокий, полноватый, но очень красивый юноша с длинными блестящими, цвета воронова крыла волосами, кажется, лет шестнадцати, не старше, одетый во вполне цивильные модные джинсы и грубого полотна безрукавку с кожаной бахромой, расшитую бусинами и разноцветными лентами. Вместо ремня — широкий замшевый пояс с меховыми карманами, на ногах — настоящие мокасины, на голове — подоткнутое за шнурок длинное бело-серое птичье перо, на шее — ожерелье из странного вида палочек, косточек и клыков. Играл он, если опираться на сомнительные музыкальные познания Поттера, просто виртуозно. С каждым новым колдовским звуком, льющимся из «обоймы» тростниковой флейты, Гарри всё глубже погружался в сладостную тоску и светлую грусть, рвущую душу, начинал испытывать почти физическую привязанность к неповторимой красоте будто наяву встающих перед глазами предгорий, превращался в гордого кондора, свободно покачивающего крыльями на ветру. Даже почувствовал плотность воздушной опоры под упругими перьями, привычную всякой птице.
Второй музыкант — сморщенный и сгорбленный, точно завяленный от возраста, старик, удивительно черноволосый для своих лет (в иссиня-смоляных косах ни капли седины!), наряженный в замшевые штаны, яркое пончо с колокольчиками и грациозно покачивающий орлиным роучем (6), — играл попеременно то на занятном водяном бубне, то на объёмной грозди скорлупок бразильских орехов (5), то на миниатюрной гитаре; его иссушенные до черноты, испещрённые рельефными венами руки, «скованные» пёстрыми браслетами, мелькали с устрашающей глаз быстротой и ловкостью. Славная задорная индейская бандуррия, изготовленная из настоящего панциря броненосца, тоже очень нравилась Поттеру. Он даже специально полазил по интернету и выяснил, что зовётся она киркинчо (7). Весь этот индейский антураж, какой-то особо настоящий, не игрушечный, не театральный, чертовски заводил Поттера, превращал его всего в слух, в резонатор, в накопитель музыки, и вместе с ней — исключительной энергии, радостной и томительной одновременно.
