Солнце искрилось, разбрасывая огненные ярко-алые брызги по всему небу — будто небрежный художник. Солнце умирало, словно вся магия творения вмиг покинула его, оставив после себя лишь пустоту и тишину. Гнетущую тишину, в которой не осталось ничего, кроме всепоглощающего ужаса. Кроме боли неопределённости, боли всеобъемлющего отчаяния. Отчаяния, которое захлёстывает человека с головой, не давая вынырнуть, не давая увидеть ничего вокруг, которое заставляет лишь хвататься за голову, будто бы это способно помочь.

Солнце умирало, словно задыхаясь от смрада человеческих прегрешений, словно задыхаясь от несправедливости и алчности этого. Солнце умирало тяжело, словно желая отомщения всех своих обид. Сердце трепетало от ужаса, билось об грудную клетку, готовясь вот-вот вырваться из груди или остановиться навеки. Животный страх, панический страх — всё, что осталось у людей.

И ни капли надежды. Только ужас. Только оцепение, сбросить которое с себя было едва ли возможно.

Само небо горело, громыхало и ревело, оставляя после себя лишь жар и страх. Небосвод в один миг стал алым, будто кровавым, облака чернели. Люди прятались в своих домах, боясь выходить наружу. Люди закрывали наглухо ставни и двери, не пускали никого — пытались спастись сами. Прятались в погребах и подвалах — возможно, туда не дойдёт этот жар умирающего солнца. Небо разверзлось, словно желая покарать грешников за их злодеяния, словно желая наказать — всех — за отсутствие справедливости и веры. Животные боялись чего-то, панически боялись, внушая и людям этот страх, сковывающий ледяной рукой всё существо, заставляющий сердце биться так часто, так громко, заставляющий людей сходить с ума от этого ужаса, а дети плакали, жались к своим матерям и просили закрыть их, спасти…

Солнце умирало, небо ревело, а горы дрожали. И было так страшно, что хотелось умереть прямо сейчас, не дожидаясь того, что вот-вот может произойти. И не было даже мысли бежать — только прятаться в собственном доме, не высовывая и носу на опустевшую улицу, где не было даже торговцев, и они спрятались в свои дома, теряя голову от ужаса и отчаяния.

Ещё вчера Ойариг даже предположить подобного не могла. Ещё вчера небо над Авер-Кайи было чистым, ещё вчера всё было так хорошо… Ещё вчера был праздник — очередной праздник неба. Ещё вчера был праздник — годовщина со дня её свадьбы. Два года со дня их свадьбы. Два года с того дня, когда Грахем вернулся с войны. Ещё вчера на площади пестрели яркие флажки из цветной бумаги. Теперь всё кажется таким мрачным… Таким обречённым. Будто бы больше нет никакой надежды на спасение, на то, что всё завершится благополучно — разве может гибель солнца остаться незамеченной, пройти для мира безболезненно. А ведь ещё вчера…

В один миг всё переменилось.

В один миг земля задрожала, словно собираясь выпустить наружу всех чудовищ из ада… Всех тех, кто был создан вместе с этим миром и запечатан, чтобы не причинить вреда всему живому. Всех тех, кому не страшен ни небесный, ни подземный огонь — существ, которых невозможно убить человеку. Существ из легенд, о которых Ойариг могла только слышать. Адских созданий, способных уничтожить всё живое — всех, кто живёт в этом мире.

Ойариг проснулась ночью от того, что пол в их с Грахемом доме ходил ходуном, от того, что посуда вылетала из шкафа, от того, что девушка едва не упала с кровати. Грахема рядом не оказалось — он нашёлся в соседней комнате, почти такой же перепуганный, как и она. Хотя нет… Грахем явно был перепуган несколько меньше — во всяком случае, кажется, он ещё соображал хотя бы немного.

Всё, что помнит девушка с этого момента, так это тот страх, который она чувствовала тогда. И он не сравнится с тем, что она ощущает теперь. Сейчас ей куда страшнее. Ойариг цепляется за руку Грахема, боясь даже на миг выпустить её, и старается не думать о том, что стоило бы остаться дома — там создавалась хотя бы иллюзия безопасности. Ярко-алые огненные брызги — они кажутся девушке похожими на змей. На противных ядовитых змей, которые только и рвутся кого-нибудь ужалить. Ойариг хочется где-нибудь укрыться, хочется не видеть, как их солнце умирает, отдавая миру последнюю магию, что только осталась в нём, обрушивая на них эту магию смертоносным огнём.

Боги оставили их. Боги устали верить в них, верить в то, что они исправятся. Боги хотят покарать их за всё то зло, что они подарили этому миру. И Ойариг очень страшно. Ей хочется вырваться из крепких объятий Грахема и прибежать обратно в свой город, прибежать в один из храмов, где опуститься на колени и долго плакать, вымаливая прощение за все свои грехи — и чужие тоже. Она готова замаливать все грехи, когда-либо совершённые человечеством, если это только возможно.

Боги гневаются на них. Всё, что происходит — лишь заслуженное наказание, заслуженное возмездие, о котором земля молила после всего того яда, что появился благодаря людям.

Она снова и снова повторяет, что не хочет уходить из Авер-Кайи, что хочет остаться, что устала до полусмерти…

Снаружи куда страшнее, чем дома. Приходиться видеть это кровавое зарево над городом и надо всем миром. Приходится закрывать лицо, чтобы в него не попал песок, приносимый сильным ветром. Приходится видеть солнце — умирающее, больное, что вот-вот готовится взорваться. И небо — такое горячее, раскалённое, такое тяжёлое и тёмное, что хочется поскорее забыть его. И звуки — этот страшный рёв неба и земли — слышны куда лучше. Ойариг кажется, что она сойдёт с ума. Что не выдержит всего этого, что она не может больше идти… Ноги подкашиваются. Девушка отпускает рукав мужа и опускается на землю. Ей страшно, и единственное, что ей сейчас хочется — плакать.

— Авер-Кайи падёт первым, — говорит Грахем, хватая Ойариг за руку и помогая ей подняться. — Бежим же, бежим — там, куда мы идём, будет безопаснее.

Девушка чувствует себя ужасно уставшей, она едва может идти дальше, она уже давно не чувствует ног, а дорога всё не заканчивается, а небо всё продолжает гореть, лишая рассудка, заставляя смотреть только на него и отталкивая одновременно. Ойариг послушно плетётся вслед за мужем, стараясь не думать о солнце и небе, стараясь не думать о боли и том страхе, который она испытывает.

Грахем говорит, что им стоит дойти до какой-нибудь деревушки прежде, чем подземные толчки вновь повторятся. Грахем говорит, что гора, у подножия которой стоит город, скоро разверзнется и станет изрыгать пламя и землю — что так писалось в пророчестве, которое он прочёл, когда ещё был контрабандистом. Грахем твердит жене, что им стоит торопиться, бежать, пока ещё не поздно, пока есть возможность спастись — уйти подальше от Авер-Кайи, небесного града, которому не суждено пережить гибель солнца. Грахем твердит Риг, что нужно дойти до Биорига — поместья ландграфов Ярвиненов, один из которых обещал дать ему убежище там за некую давнюю услугу.

Грахем говорит, что всё, что с ними происходит сейчас, следствие войны между богами, в результате которой Ядовитый бог смерти направил часть своей магии в их солнце — чтобы уничтожить один из уровней Интариофа, мира, где живут крылатые боги. Грахем говорит, что они обязательно выживут, если доберутся до Биорига — что просто нужно поторопиться и идти быстрее, пока подземные толчки не раскололи землю под их ногами, пока гора не стала изрыгать огонь, камни и пепел, пока она не поглотила Авер-Кайи, погребая его под слоем горящей земли и жидкого огня. Грахем уверяет её, что Биорига эта беда не коснётся — потому что он пропитан магией, которая просто не даст кому-либо уничтожить это здание, пока чары ещё держатся.

Грахем говорит, что сейчас бесполезно молиться. Что молиться они будут потом, когда будет время, когда достигнут хотя бы деревушки. Что следует просто идти и идти — до тех пор, пока они не окажутся в безопасности, за магическими стенами, что не пропустят огня, что не позволят сгореть заживо тем, кто внутри.

— Моя семья!.. — вдруг восклицает Ойариг. — Моя мама, мои сёстры, мои тётушки… Грахем!..